Миколка отыскал на антресолях свой инструмент. Пилка, рубанок, стамеска, топорик, струг. Это все папа когда-то ему приобрел. Вместе с ним мастерили. Правда, им попадало за мусор.
Раздобыл и сухую смолистую доску. Принялся небольшую игрушечную оконную раму делать. Пристроился кое-как на кухне — зашикала пила, зашаркал рубанок, застучал молоток. Пошло дело.
Не успел оглянуться — пришла мать с работы.
— Опять уже насорил всюду, мастер-ломастер. Нет чтобы почитать что-нибудь, полежать, отдохнуть спокойно, — он сразу строгать, пилить, сорить...
— Я уберу...
Убирал молча, сжав зубы. Мать обидела не только его — обоих. Его и папу. Ведь это папа приучил Миколку к работе, открыл ему прелесть необычных запахов сухого соснового дерева, красоту пения рубанка и пилы.
Спать лег в девять часов, долго ворочался. А наутро, когда мать стала собираться на работу, Миколка тоже схватил пальто.
— А ты куда так рано?
— В школу, мама.
— В школу?
— Мне нужно...
— Но у меня нет времени тебя отвозить...
— Разве я маленький? Не найду?..
Мать оценивающе посмотрела на сына. Да, он уже и в самом деле не маленький.
— Смотри не заблудись...
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
трудовая
Андрея Миколка застал в мастерской. Он догадался, что Северинов там.
А то кого ни спрашивал — никто не знал, куда он девался.
Андрей очень обрадовался товарищу:
— Я знал, что ты не выдержишь. Все время ждал, вот-вот заявишься.
Глаза у Миколки весело сияли:
— Я тоже сразу сюда.
В мастерской терпко и вкусно пахло сосновыми стружками, столярным клеем, было светло, уютно.
— Разрешил?
— Разрешил. Марат Нилыч вообще на высоте. Ты бы видел, как он обрадовался, когда я сказал, что рамы будем делать. Ключ от мастерской дал. И на строительство пошел со мной. Измерять помог...
Андрей положил перед Миколкой кусок ватмана, на котором была вычерчена оконная рама — в собранном виде и подетально.
— Очень даже простая работа, — самоуверенно объяснял он товарищу. — Но одному, знаешь, несподручно. Вдвоем лучше.
Миколка взглядом благодарил друга. Но тот, видно, не дожидался никаких благодарностей. Думал о деле.
— Ну, становись к станку. Построгай немного. А я пилу включу, надо вон те доски разрезать.
— Идет.
— Ты знаешь, мы сперва сделаем одну раму, а когда дело пойдет, создадим бригаду. Попросим на стройке досок и будем рамы делать в свободное время. Хоть один дом обеспечим, и то хорошо. Ведь верно? Чтобы твой знакомый не жаловался.
Миколка не возражал.
— Может, Конопельскому предложить? — сказал он.
Андрей усмехнулся:
— Я уже предлагал.
— Ну и что?
Андрей махнул рукой:
— Конопельский, может, и согласился бы, так Маслов ни в какую.
— Маслов не согласится.
— Маслов работать не привык. Он даже на уроках ничего не делает. Ни одного задания не выполнил.
— Странные ребята.
— Странные...
Оба вздохнули, как сговорились. Помолчали.
— А вообще, они кое в чем уже перевоспитались. Ведь верно, Миколка?
Миколка некоторое время подумал, как бы взвешивая.
— Разве перевоспитаться сразу легко? Тем более что у них, знаешь, какие родители были? У Конопельского — воры, все воровали да проматывали, а у Маслова — отец пьяница. Разве ж они могли вырасти хорошими ребятами?
Андрей согласился:
— С такими родителями, безусловно, сознательности не наберешься.
— Поэтому они ввели тут свои законы.
— Но скоро от них отказались.
— Заставили отказаться.
Ребята опять некоторое время раздумывали.
— Конопельский — он вообще способный...
— О, он еще как бы учился!
— А Зюзин?
— Скажи, если бы он учился, разве бы из него не вышел настоящий художник?
— А почему же...
— Если б не Маслов, Зюзин тоже был бы другим.
И опять помолчали.
— Им нелегко исправиться.
— Привыкли жить как попало. Но ничего. Исправятся. Вот увидишь...
Миколка не спорил. Ему тоже хотелось, чтобы из этих ребят вышли настоящие люди. Он понимает: нелегко человеку перевоспитаться, ой, не легко... Но надо.
Так думали Миколка с Андреем. Но совсем иначе думали о собственном перевоспитании Маслов и Конопельский. Зюзин — тот уже поотстал от них, рисованием увлекся. Трояцкий не вылезал из библиотеки — все читал.
Маслов молчал. Только сердито моргал глазами из-под насупленных бровей на окружающий мир, да презрительно улыбался, брезгливо скривив губы. Не трогайте, мол, меня, а я уж, так и быть, и вас никого не трону, потому что с вами лучше не связываться.
Конопельский смотрел ясным взглядом своих синих глаз на все, что его окружало, и в этом взгляде трудно было прочитать его подлинные думы и настроения.