Он ни с того ни с сего подумал, что «те, которые», надо полагать, не спрашивали, нужна ли Бабекате туалетная бумага. Наверняка она подтирается скопившимися на чердаке старыми газетами.
— По такой дяшевке продали, я им говорю, не продавайте так задешево, а они продали. За пятьдесят тыщ продали, а купили-то за все сто, Пална, когда в Ленинград переехала к дочке, свою избу им и уступила, и то по знакомству, потому как он учился вместе с дочкой-то.
— Что? — переспросил он.
— Ну, вязет тебе, Борисыч, что задешево, хороший дом, крепкий, крыша не текет, он как въехал, сам ее починил, крышу, и я его еще спрашиваю: как крыша-то, не текет? Он говорит: нет, Бабакатя, не текет больше, Пална шифер покупала еще при Брежневе, тогда плохо не делали…
Каждый информационный кластер Бабакатя дублировала, словно бы обкатывая его и тем самым утверждая прочнее в сознании собеседника. Он давно уже замечал за Homo Unreflectus такую особенность.
— Да. — Он поморщился, радуясь, что в сумерках его гримаса не видна. От сдерживаемого раздражения у него началось что-то вроде зуда. — Да, наверное. Не делали. Так я пошел, Бабакатя. Спички в следующий раз уже.
— К жене молодой торопишься, — сказала Бабакатя сладенько.
Джулька наверняка сделает яичницу, потому что это быстро, к тому же ей хочется доказать ему, что яички из-под курочки вкуснее и полезнее, чем те, которые продаются в «Алых парусах», хотя те, которые в «Алых парусах», дешевле в два раза — правда, они не такие свежие, потому что из-под фабричных кур, а их неизвестно чем кормят. Какой заразный способ мышления, это ж надо!
А яичницу я на самом деле не люблю. И Джулька ее не умеет жарить. Она вообще мало что умеет жарить, если честно.
— Ленивая она у тебя, — проницательно сказала Бабакатя. — Все они, молодые, теперь ленивые. Вот я, пока мой был жив, как придет, я ему сразу горяченькое — и супчик, и вермишельку, и котлетку.
У Бабыкати был когда-то какой-то «мой», надо же. Жизнь все-таки удивительная штука.
— Я пошел, Бабакатя, — повторил он, — спокойной ночи.
Запах неизвестного ему мокрого растения накатывал волнами из угасающих сумерек.
— И скажи ей, чтобы на закате не спала. Нельзя.
— Почему это?
— Умом тронется, — сурово сказала Бабакатя.
— Это еще почему?
— Мозг оно высасываеть, когда на закате спять.
Закат, думал он, шлепая по раскисшей тропинке и задевая плечом мокрые глянцевые ветки, лезущие через серые изгороди буйных ничьих садов, — время мистическое, граничное, прореха между днем и ночью. Тысячи поколений смотрели, как закатывается старое солнце, а хрен его знает, взойдет ли новое.
Из чердачного окна смотрело черное толстое дуло. Он вздрогнул и остановился. Потом в дуле влажно блеснуло, словно пузырь слюны в кругло раскрытом рту, и он понял, что это раструб школьного телескопа.
— Добрый вечер, дядя Коля!
Он еще в кампусе приучился здороваться со знакомыми и незнакомыми. Кампус, в сущности, тоже деревня. Или наоборот: деревня — это тоже кампус.
Он, впрочем, не совсем был уверен, что здоровается с дядей Колей, поскольку окошко было темным, а дядя Коля плохо связывался в его сознании с телескопом, даже школьным.
Дядя Коля тем не менее отозвался:
— Ты не думай, Борисыч. Если нужно, я отдам.
— Вы о чем? — не понял он.
— Да телескоп этот. Эти, которые до вас жили, съехали, я смотрю — он во дворе стоит. Я подумал, непорядок, что во дворе.
— Ничего, дядя Коля. Нам не нужен телескоп. Пользуйтесь на здоровье.
— И то правда, — согласился дядя Коля из темноты, — зачем молодоженам телескоп?
Ему почудилась в дяди-Колином голосе чуть заметная издевка, словно говорил не дядя Коля, а кто-то другой, ехидный и злой, и очень умный и хитрый, только притворяющийся для порядка безобидным дядей Колей. Кстати, а сколько ему лет? Ровесник Бабыкати? Старше? Младше? Его ровесник?
А откуда известно, что там, наверху, действительно этот самый дядя Коля? Не видно же ничего.
Ему самому стало неловко, что думает такие глупости. Потому он спросил как бы в шутку:
— Инопланетян высматриваете?
— Инопланетян? — Бледное пятно в чердачном окне чуть качнулось. — Зачем? Кому они нужны? Тут, Борисыч, инопланетяне уже у всех вот где. Нет, я вон ту наблюдаю. Вон висит.
Звезда водрузила себя на черную верхушку ели, точно рождественская елочная игрушка. В колеблющемся, прогретом за день воздухе, что поднимался от земли, ему показалось, что она шевелит лучами, словно щупальцами.