Больше всех было забот у секретаря ФилимонаФилина, притом ему приходилось исполнять свои обязанности прилюдно. А Филимон же любил быть вторым и незаметным. Он держал в руках все нити и тайны города. Даже Клариссе уже казалось: исчезни он сию же минуту навсегда — и тут же городу придет конец!.. Вот как!
Сколько раз в Королевской Канцелярии ему предлагали место мэра! Но он всегда любезно отказывался под разными предлогами, оставаясь все тем же вторым. Зато в донесениях все успехи в городе он относил только на свой счет, а все неудачи — на счет очередного мэра. И присылали нового. А он, Филимон-Филин, по-прежнему оставался вторым, получая удовлетворение от незаметности и безнаказанности.
В черной лечебнице, куда он по привычке наведывался, — бывшие коллеги находили его и сегодня добродушным и компанейским. Он был своим и для горожан: внезапно появлялся в лавках и магазинах без охраны, интересовался ценами и новостями, и эта игра в «своего» — веселила Филина. При его появлении не смолкали острые споры, при нем рассказывали самые смешные истории про короля, и он хохотал вместе со всеми, но потом обязательно все записывал в толстую тетрадь, и рядом с каждым анекдотом всегда проставлял имя рассказчика, чтобы однажды как-нибудь увезти того в черную лечебницу.
Тем временем Авис Беатитудо жила уже не у Марка, а в новой мастерской Тофера, которую предо-ставил ему секретарь Филимон — как и обещал.
Мастерская занимала весь второй этаж двухэтажного просторного дома, была обставлена модной мебелью и статуями. Еще недавно здесь жил галантерейщик с семейством.
«Отвратительный характер — доложили о нем Филимону. — Он упрямо не желает подчиняться властям: ему было предписано понятным языком навсегда покинуть свой дом, а пришлось применять силу. Дом казенный, куда его пришлось упечь, находится как раз напротив его прежнего дома — тут же, на городской площади, и теперь неразумный торговец страдает, глядя на свой бывший дом ежечасно из-за решетки». Куда подевалось семейство — не интересовало никого…
А Курица с каждым часом становилась все страшнее и безобразней. Ее перья начали покрываться металлическим отливом и даже несколько бряцали при движении. У неё увеличился клюв, а на ногах выросли железные шпоры.
Она стала огромной, жирной, и считала теперь, что счастлив любой, кто лишь взглянет на нее. И этого — довольно! Это ли не счастье?!..
— И где эти столичные придурки? — все интересовалась она у Тофера, скрежеща клювом.
Несколько раз посещала строительство Дворца, и все ей понравилось — и высокие лепные потолки, и хрустальные люстры, и резная мебель. Очень нравилась её будущая кровать под вышитым петухами балдахином, но особенно перина, от пуха и перьев которой шел запах родного курятника.
Она щурила маленькие глазки и философски размышляла о превратностях судьбы: к примеру, тот петух, который отверг её любовь, — наверняка уже попал в суп, думала она. А она вот будет жить долго, сколько сама захочет, и будет спать на перине из петушиного пуха, потому что она избрана Судьбой, она — избранница! Скорей бы завершилось строительство! — мечтала она. Кой у кого обсыпятся перья от зависти!..
К приезду Королевской Комиссии приурочивалось торжественное новоселье во Дворце — с въездом Курицы на белом коне, торжественным обедом, боем петухов, ужином и фейерверком!
В мастерской Тофера Курице тоже было неплохо. Везде: на подоконнике, на полу, на столах и стеллажах стояли корзины с крашеными яйцами и цветными перьями, что очень напоминало ей курятник.
Строительство Дворца Счастья создало большую рекламу фирме. Тофер едва успевал красить яйца и разрисовывать перья. Кроме того, он писал портрет Авис Беатитудо, заказанный мэрией специально для открытия Дворца.
Правда, Марк, отказавшись, как он сказал, «дурить» народ, снова запил и ежедневно грозился открыть глаза горожанам. Но пьяницу никто никогда не принимал всерьез, и на него ни Филимон, ни Тофер не обращали внимания. Пусть, мол, болтает. Присылали ему иногда спиртное в подарок. Ну, любит, мол, человек выпить.
Железная Курица позировала Тоферу в кресле; через её плечо наискосок висела голубая лента, бренчали боевые медали, одолженные у Марка.
— Это сколько ж вы на моем имени заграбастали? — поинтересовалась она как-то у Тофера.
— Не вертись! — сказал тот, накладывая последний мазок на холст.
— Если по справедливости, — продолжала она, — то — пятьдесят процентов — мои! А то и — семьдесят пять!
— Все претензии — к начальству! — сказал он.