А мама уже в диспетчерской, с кем-то по рации говорит… Идет! Даша бегом в детскую, укрылась с головой одеялом, затаилась.
— Дашенька, доча, что ж ты разнежилась так? В школу опоздаешь.
Не выдержала Даша да как прыснет!
— Ты чего? — удивилась мама.
— Да так… — и снова рассмеялась, даже ногами задрыгала.
— Никак, тебе смешинка спозаранку в рот попала, — отмахнулась мама и пошла на кухню.
А там уже картошка на газовой плите варится, на столе кринка с молоком процеженным, пол подметён… И Даша-то, оказывается, одетая уже для школы, с косичками заплетёнными.
— Обманщица, — обняла её мама. — Да когда же ты всё успела? И молока столько надоила… Ну, Даша…
— Ба-ба! Ба-а-а… — пришлёпал босиком на кухню проснувшийся Николка. Ни мамы, ни сестры ему не надо, бабушку подавай.
— Недоглядыш ты наш… — поспешно подхватила его мама на руки. — Босиком, по холодному полу… И как нам жить опять без бабы Усти?
— Ничего, привыкнем, — солидно возразила Даша.
Только сели завтракать — вернулся папа.
— Вот хорошо! — обрадовалась ему Даша. — Значит, ты меня в школу отвезёшь?
— Отвезу. — Папа как-то странно поглядел на Дашу и улыбнулся. — Ты пока ешь, я коляску освобожу.
— Ну что там за авария? — спросила мама.
— Журавль на провода налетел.
— Журавль? — Даша поперхнулась горячей картошкой. — Бедняга… Он разбился?
— И ещё, — продолжал папа, не ответив Даше, — мальчишки опять изоляторы из рогаток побили, вот и захлестнуло провода.
— Папа… ну чего ты? Где журавль? Он убился?
На дворе лаем заходился Лапик.
— Что он так на мотоцикл бросается? — выглянула в окно Даша. — В коляске кто-то есть?
— Выдал Лапик! — засмеялся папа. — Не хотел тебе до школы говорить, а то замешкаешься… Даша, куда ты? Постой!
Но Даша уже мчалась к мотоциклу, лишь косички отлетали. Там, в коляске, под пристёгнутым брезентовым фартуком, что-то трепыхалось. Даша отстегнула одну застёжку, другую, приподняла краешек фартука.
— Даша! — крикнул папа, сбегая с крыльца. — Не поднимай брезент!
Но было уже поздно. Бац! Мелькнул длинный, крепкий, как долото, клюв, и Даша ойкнула от боли. Пёс ещё яростней бросился на коляску. Подбежал папа, снова застегнул фартук.
— Очень больно? — спросил он Дашу. — Он и мне все руки поклевал, пока я не догадался ему на голову фуражку накинуть. Темно ему стало, он и притих… Лапик, пошёл прочь, пошёл, я тебе говорю!
— Папа, а какой он? Очень большой? Я и не разглядела.
— Нынешнего выводка, но уже с гуся, пожалуй. Крыло вывихнул, а так ничего. Поправится.
— А где ты его нашёл?
— В кювете, возле дороги… Да у тебя из руки кровь каплет! Ну, будет нам от мамы.
Мама и в самом деле рассердилась.
— Угораздило тебя, — укорила она отца. — Мало нам хлопот!
— А что его, журавлёнка, бросать было? — вступилась Даша. — Как ты можешь так говорить!
— Ладно уж, — смутилась мама. — Мне тебя жалко, раздует руку-то.
— А мне ничуточки не больно…
Даша говорила неправду — журавль клюнул прямо в косточку, и теперь трудно было шевелить указательным пальцем.
— Ты бинтуй так, чтобы я писать могла, — морщась, говорила она маме.
Когда, уже с портфелем, Даша выскочила во двор, папа успел водворить журавлёнка в гараж и плотно закрыть двери.
Даша заглянула в маленькое оконце. Журавлёнок стоял в углу с опущенным крылом и насторожённо вертел головой.
«Везет тебе, Даша…»
Всё выше поднимается солнце, все теплее и суше ветер, всё гуще спелый хлебный дух, идущий с полей. Солнце — над степью, школа — посреди села. Считай, к каждому дому протянулись от неё дороги-тропинки, и самая длинная из них — Дашина.
— Тебе, Даша, хорошо, — сказала Галя Сивцова, звонко ударяя о землю резиновым мячом. — Тебя отец в школу на мотоцикле часто возит.
Галя била по мячу ладошкой, и Сауле Айдарова, круглолицая черноглазая девочка, считала:
— Сто тридцать восемь, сто тридцать девять…
Шумит школьный двор, пестрит красными галстуками, белоснежными воротничками и фартуками. В первые дни сентября все ходят в школу как на праздник, пораньше спешат прийти, поиграть во дворе до начала уроков — погода-то сухая стоит и тёплая, пахарю на радость: урожай убирать хорошо.