Подъехала машина за термосами и посудой. Уже сидя в кабине, Аля приложила палец к губам — дескать, пока молчок.
Четвёртый «А» уходил с поля на закате, а комбайны продолжали работать.
— Нельзя валки в поле оставлять, — говорил Анне Матвеевне Иван Филимонович. — Солнце в морок садится и ветер северо-западный, с гнилого угла… С хлебом так: часом опоздаешь — годом не наверстаешь.
Нелегко было Даше хранить Алин секрет. Будто она выпила целое ведро воды, и теперь эта вода булькала в ней, мешала дышать.
— Мама, а бывают печёночные санатории? — спросила Даша наутро.
— А что, у тебя печень болит? — засмеялась мама. — Ты хоть знаешь, с какой она стороны?
— Да не у меня, у тёти Фаи… А вдруг они уедут?
— Ну что ж, — вздохнула мама, кроша картошку на шкворчащую сковороду. — Я уж чувствую — к этому дело идёт.
— А как же Аля? Ей десятый класс нужно кончать. В другую школу опять пойдёт, опять к новым учителям привыкать будет? Уж лучше пусть она у нас поживёт, пока школу кончит. Правда, мама?
— Правда, правда, — отмахнулась та, занятая у плиты, но потом повернулась и пристально взглянула на Дашу: — Это что, Алины планы?
— И ничего не Алины, — покраснела Даша. — Я сама так думаю… Скоро у тебя картошка изжарится? Мне в школу пора.
— На дворе дождь крапает. Плащ надень и резиновые сапоги. — Мама вздохнула: —Пшеницы-то ещё в валках у совхоза много лежит.
Дождь брызнул в лицо, и Даша натянула капюшон.
— Курлышка, ты чего под дождём? Иди под навес!
Курлышка весь тянулся к небу, прислушиваясь: там, очень высоко, так, что и не видать их было, трубили, пролетая, журавли…
Мокнут в степи комбайны, собрались в кружок, стоят понуро, как кони под дождём, только что хвостами не машут. А по пышным хлебным валкам беспощадно хлещут косые струи. День хлещут, второй, третий… Лужи пузырятся, куры под навес не прячутся, так, мокрые, и гуляют под дождём — значит, не скоро ему кончиться. Разбухли валки, взопрели, вот-вот зёрна прорастать начнут. Сжимается, цепенеет сердце хлебороба. Какие надежды были на этот урожай!
Но вот в субботу, перед закатом, вдруг проглянуло в свинцовых тучах озерко, такое ясное и глубокое, что, кажется, сами тучи побоялись потревожить его и бережно понесли на своих тяжёлых ладонях. Скользили по земле отсветы заходящего солнца, золотя набухшие валки, а люди гадали, какой день предстоит завтра.
В тот вечер тётя Фая оставила Дашу ночевать. Была она ласковей, чем обычно:
— Погости у нас, а то опять, может, скоро разъедемся, долго не увидимся.
Даша проснулась рано. Дядя Сеня жужжал в ванной электрической бритвой:
— Сейчас побреемся, почистим зубы…
У дяди Сени была воскресная радиогазета. Накануне он репетировал её дома, и всем очень понравилось. А уж когда сатирическую страничку дядя Сеня читал, Даша покатывалась со смеху.
— Сейчас причешемся…
— Да тише ты! — цыкнула на него тётя Фая. — Всему миру готов объявить, что делает, пусть девочки поспят.
— А погода… какая там погода?
— Мороз ударил, замёрзло всё.
Вот это да! Вскочив с постели, Даша босиком подбежала к окну. Крыши, деревья — всё было в инее, и лужи застыли.
— Ни мороз нам не страшен, ни жара… — мурлыкал дядя Сеня в прихожей. Наконец он ушёл.
Аля сладко потянулась и открыла глаза:
— Ох, как хорошо дома! Надоел этот вагончик. Мама, включи, пожалуйста, радио, сейчас папина передача!
Закончилась утренняя гимнастика, и приятный баритон дяди Сени объявил:
— Говорит радиоузел совхоза «Тополиный». Внимание! Наша радиогазета переносится на следующее воскресенье.
— Почему? — ахнули девочки.
А дядя Сеня продолжал:
— У микрофона всеми уважаемый ветеран труда, первоцелинник Иван Филимонович…
— Товарищи! — Иван Филимонович задохнулся. — Хлеб надо спасать. Валки-то льдом взялись. Пока оттают, пока высохнут… А вдруг снег — все труды насмарку. Я к вам от имени всех коммунистов… Кто трудоспособный, старше четырнадцати, выходите в поле с вилами валки шевелить, а то не взять их сразу комбайном-то…
«Старше четырнадцати», — разочаровалась Даша. Значит, не возьмут её в поле.
А по радио уже объявляли, на какое поле кто направляется. Упомянули и школу.
Аля стала торопливо одеваться.
— Это ещё куда?
— Мама, ты же слышала. Все трудоспособные старше четырнадцати. А ты не пойдёшь?
— Я болею. И тебя не пущу. Ангину подхватить? Нам и жить-то здесь всего ничего осталось. Сходи-ка лучше в магазин, хлеба купи и молока.