Из всего - больше прочего мне запомнилось, как в её руках неожиданно оказалась нитка с иголкой, и она вернулась к забытой, как мне казалось, теме:
"Я хоть и Баба-Яга, но прежде всего я баба. А всякая баба - это вот", - и она подняла нитку перед собой, - "эта нитка, толстая или тонкая, кручёная, цветная или ещё какая..." - бабуля принялась тыкать ниткой в полотно, словно желая воткнуть её, но та гнулась и мялась о полотно, - "вот так и баба. Как нитке нужна игла, так бабе нужен мужик. Без мужика баба будет вечно вот так тыкаться и мяться. И нет от неё проку. Мужик впереди, баба за ним. Так и ткётся узор за узором. А Кощей не любит людей и духа человеческого не выносит. А коли ему никто не нужен, то мне ли искать. Я игла, а он нитка? - Нет! Моё дело - не обрываться. Нет хуже гнилой нитки..."
- "И ломаной иглы", - робко вставила я.
- "Умница ты моя", - взметнулась бабуля, и мы покатились по полу. Она держала меня в ладони, каталась по полу, смеялась и приговаривала: "красатуля ты моя серенькая".
Когда курочка и мышка добрались, наконец, домой, начало темнеть. С сумерками разлилась благоговейная тишина, и всё живое невольно захотело неподвижности. Огромный месяц полупрозрачно плыл по вершинам деревьев, как страж тишины. Яркие дневные краски таяли.
Прогулка закончилась драматично. В избе было тихо и безжизненно: дед лежал на лавке и не шевелился, - поискав курочку и не найдя её, ему показалось, что он умер. Страдалец безотчётно лёг на лавку и принял покой, последний вечный покой. Ничто больше не беспокоило его и ничто в нём не говорило о возможной жизни. Ничто в нём не доказывало, что он жив.
Сначала курочке показалось, что старик спит, но уже в следующий момент пришёл ужас подозрения. Ряба дико посмотрела на мышку с мольбой и вопрошением.
Мышка смотрела на лавку под дедом, и в ней накипало презрение.
- Всё как прежде, - фыркнула она. - Ни жив, ни мертв.
- Жив! - радостно всплестнулась Ряба.
И только теперь они обратили внимание на старуху, которая, видимо, давно тихо сидела в углу, ни на что не обращая внимания. Она мелкими весёленькими цветочками вышивала саван старику. Она сновидчески мечтала, как похоронит деда под той пресловутой лавкой на дворе, а потом он воскреснет на шестнадцатый день в образе статного молодца, и тогда она обручит его с этой же суковатой лавкой. И сновидческая радость грела её безразличие.
Через несколько дней у старухи мелькнула ещё одна мысль: "пора бы ему провонять". Но мысль эта не задержалась, потому что все эти дни лили дожди.
Курочка приближалась к истерике. Беспричинная тревожность не оставляла её. И с каждым днём напряжение внутри неё становилось всё невыносимее. Она не могла понять своего состояния. Старик лежал по-прежнему. Старуха вторым слоем вышивала цветочки на саване. В печи из чугуна лезла плесень зеленоватым пожаром.
Ряба искала мышку. И вот мышка вышла, словно ниоткуда.
- Я так тебя ждала! - воскликнула курочка.
- Знаю, - спокойно ответила мышка.
- Ты посмотри, что делается. Я сама не своя! И этот дождь бесконечный... Что мне теперь делать?
- Снеси яичко, - тихо сказала мышка.
Клюв Рябы раскрылся и не закрывался. Мышка ждала терпеливо.
- Да как ты смеешь! Подлая серая тварь! Ты думаешь, что говоришь?! Я тебя вышвырну из этого дома! У тебя ничего святого! В такую минуту.. Я тебя так ждала... А ты какие-то гадости...
- Какие? - холодно спросила мышка.
Ряба остеклянела: она уже поняла, что причин для её возмущения особенных нет. И теперь в ней не осталось вдруг ни единой мысли, никакого чувства. Мышкино предложение было неожиданным и только...
- Извини, - прошептала она. И курочке вдруг стало невероятно легко. А вслед лёгкости прикатило веселие, потому что мышка очень криво сказала:
- Я тебя понимаю, - и, говоря это, обошла курочку - так задушевно глядя в её попу, как если бы там хранилось всё Рябино самолюбие.
- Я снесу для тебя яичко, - нежно сказала курочка и двинула крылом, словно желая прижать к себе мышку.
- Какое? - зачарованно спросила мышка.