Галина Мария
Курортная зона
(Повесть в рассказах)
О СТРАНСТВУЮЩИХ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ
Анне и Олегу Сон и всем остальным посвящается
— …а на девятый день, — говорит Бэлка, — она ей приснилась. И говорит: «Туг очень холодно… тут такие очереди… почему вы не дали мне тапочки?»
— Кто?
— Да Лидочки Мунтян мама. Ты не слушаешь?
— Почему? Очень даже.
Воздух, постепенно темнея, колеблется над черепичными крышами, бесшумные потоки плывут над садами к темному, светлому, пестрому, дышащему морю, ширятся на земле сырые тени…
Скука…
Ленка будет журналистом. Или писателем. Она поедет в дальние страны, туда, где до сих пор бродят в диких землях редкие животные, и встретит самых разных людей, и познакомится с их диковинными обычаями, и напишет путевые заметки, и станет в конце концов знаменитой, и увидит все на свете. Башня Эйфелева, башня Пизанская, башня Вавилонская…
— Бэ-элка, — ноет бэлкин малый, — я в туалет хочу.
— Ну так сходи, — рассеянно отвечает Бэлка, тасуя колоду.
— Стра-ашно. Там темно.
— Ох, Господи, — Бэлка неохотно выбирается из-за стола. — Родили его на мою голову. Там свет зажигается?
— Нет. Возьми фонарик.
Ленка лениво следит, как они бредут по дорожке в дальний угол сада, к зеленой будочке сортира. Кузнечики прыскают у них из под ног. Малый пинает куст темно-фиолетовых флоксов, и с него осыпаются цветы и бражники.
Когда Ленка станет совсем взрослой, она, разумеется, не будет так по-дурацки убивать время. Уж она-то найдет, чем заняться. На будущий год лето вообще, считай, пропадет, потому что придется готовиться в институт. Правда, она пока что не решила — в какой. Сама она склоняется к филологии, потому что обязательно будет журналистом. Или писателем. А родители стоят за химфак, потому что тогда кусок хлеба ей будет навсегда обеспечен. Медицинский еще лучше, но это они уж точно не потянут. Она вздыхает и откидывается на спинку раскладного стула. Стул шатается.
Рабиновичи справа опять врубили свою музыку, а у Морозовых-Гороховых слева — день рождения, и оттуда доносятся возбужденные голоса и звон бокалов.
Луч фонарика неуверенно блуждает между кустами смородины — Бэлка возвращается. У малого лицо подозрительно перекошено, он что-то мрачно бормочет себе под нос.
— Вы чего? — спрашивает Ленка.
— Он меня ущипнул, — сокрушается Бэлка. — С вывертом так. Знаешь, как неприятно, когда тебя щиплет ребенок, которого ты в принципе можешь убить одной левой. Ну я его немножко приложила… так, немножко.
Малый всхлипывает.
— Ладно тебе, — миролюбиво говорит Ленка. И с фальшивым энтузиазмом добавляет: — Ну что, через неделю в школу?
Малый смотрит на нее исподлобья, наконец мрачно произносит:
— Посылаю…
— Не обращай внимания, — виновато говорит Бэлка, — он всегда такой… Ладно, раздавай. Что у нас сейчас?
— Не брать «девочек».
Летучие мыши парят низко на своих ночных крыльях и Бэлка пригибается и прикрывает руками пышные черные волосы.
— Это предрассудок, — авторитетно говорит Ленка.
— Как же, — мрачно отвечает Шкицкая, — предрассудок. Они везде. Знаешь, что случилось с дядей Зямой?
— С каким еще дядей Зямой?
— Бухгалтером. Ты его не знаешь. Я тогда еще маленькая была, как вот этот выродок… Приходит он как-то домой и говорит: «Бэлочка, все пропало. Они уже здесь».
— Кто?
— Вот и я говорю — кто, дядя Зяма? А он мне говорит: «Удивляюсь я тебе, Бэлочка, разве ты не знаешь? Крысы. Гигантские крысы. Они все ключевые посты в государстве захватили».
— Да ладно тебе, Бога ради, — нервно говорит Ленка.
— Это не я, — пожимает плечами Бэлка, — это дядя Зяма. Вызвал меня, говорит, директор предприятия, говорит, хотите, дядя Зяма, льготную путевку в санаторий? Ну тот, знаешь, на Бугазе… от их предприятия… «А я, говорит дядя Зяма, — смотрю на него, и вижу, что и он — крыса! Просто он понял, что я понял, и теперь пытается меня купить». А он неподкупный был, никогда взяток не брал.
— Кто?
— Да дядя Зяма же! Ну, он берет эту путевку, рвет ее на мелкие клочки и говорит — я разгадал ваш дьявольский план. И в морду ему, в морду!
— Кому?
— Да директору же. И — домой! Заперся, сидит.
Из кустов выходит еж Кутузов за вечерним блюдечком молока. Он шевелит красивым мокрым носом, похожим на гриб-масленок.
Малый оживляется. В глазах его вспыхивает неподдельный интерес.
— Ой, — говорит он, — ежик!
— Ну, — рассеянно говорит Бэлка, — поиграй с ежиком.
Ребенок какое-то время разглядывает ежа, заложив руки за спину и склонив голову.
— А как играть? — спрашивает он задумчиво.
— Ох, Господи! Как хочешь!
Малый сладострастно вздыхает, смотрит на ежа с явным сожалением и отворачивается.
— Как хочу — жалко, — наконец говорит он.
Кутузов надвигает на лоб колючий капюшон и уходит в кусты. Небо окончательно темнеет, верхушки тополей сливаются с ним, на клеенке четкий круг от лампы.
— …не брать «мальчиков».
— Ну, — говорит Ленка.
— И вдруг — звонок! Мама идет к двери, спрашивает — кто? Говорят санитары. И правда — санитары. Здоровые такие мужики, в белом, с носилками. Это у вас, говорят, больной Теленгатор? Мама говорит — да. А дядя сидит, трясется. Нет-нет, говорит, не пойду. За кресло цепляется. Ну, они ему шприц в руку — раз! Прямо через рукав! Он охнул, глаза закатил…
— Ну!
— Они его — на носилки, и понесли. И потащили! И вот, когда они уже выходили, я поглядела на одного из санитаров, он как раз спиной стоял, потому что выгружал дядю Зяму с носилками, и знаешь, что у него из под халата высунулось?
— Ну?
— Длинный розовый хвост, — веско произнесла Бэлка.
— Я, — говорит Ленка, — почему-то так и подумала. Твои страшные истории все какие-то эдакие… Вот знаешь, когда всем на самом деле страшно было? Когда двоюродная сестра Сонечки Чеховой ухитрилась замуж за англичанина выскочить, а он приехал погостить к ее родителям да и решил тут остаться. Хороший у вас город, говорит, рай земной, а не город, никуда я отсюда не уеду… И хрен с ними, с трудностями экономическими, проживем как-нибудь! Представляешь, в каком шоке была вся семья? Они так старались, выпихнули свою Ляльку за границу, и на тебе, пожалуйста!
— Ну и что?
— Надо знать Ляльку. Она говорит: «Вери гуд, милый. Хочешь — давай». И стала его возить в общественном транспорте. День возит, другой… Из него на вторую неделю дурь эту патриотическую вышибло. Теперь они все в Англии. И Лялька, и мама ее, и папа. Одна Сонечка Чехова тут, локти кусает… А ты куда поступать будешь?
— На химфак, — говорит Бэлка Шкицкая. — Тогда мне будет обеспечен свой кусок хлеба…
Сумерки плывут над землей, и плывут вместе с ними летучие мыши, и сад высится, как стропила, подпирающие мироздание, и шуршат, ложась на стол, затрепанные карты.
— …Не брать взяток… не брать кинга…
Ах, скоро, совсем скоро потянет с обрывов сухой полынью, и воздух станет как стекло, и полетят на рассвете над морем дикие гуси, выстраиваясь в клин, и станут перекликаться дикими своими тоскливыми голосами; а потом и вовсе потемнеет небо, и траву будет не разглядеть за опавшими листьями, и возможно, возможно, золотые розги покроет снег… Распахнется бухта Золотой Рог, зашумит туманный Атлантический океан, поплывет над ним статуя Свободы со своей неугасимой керосинкой… и приснятся нам сны об утерянном рае, о еже Кутузове и сортире в саду, и некому будет собраться вместе, чтобы отличить правду от вымысла…
Не брать девочек… не брать мальчиков… никого не брать…
О КРУШЕНИИ НАДЕЖД
Жениха надо брать из хорошей семьи. Нонка вообще-то взяла бы из любой, но жених — такая штука… В общем, неизвестно, где его взять. Старшая сестра, правда, взяла где-то, и теперь у Нонки племянник, но старшая — та в маму и берет все что угодно откуда угодно, а Нонка — та в папу. Он хоть и глуховатый, но тихий. А у Нонки вид такой, будто на нее только что долго кричали. И задница у нее большая, но какая-то расплывчатая. Вот и привезли Нонку из Москвы в Одессу. То ли надеялись, что она сойдет здесь за экзотику, то ли — что выделится на местном культурном фоне. Интеллигентные девушки тоже на дороге не валяются, но в Москве их больше, наверное…