– Сколько? – спросил Холин.
– Сто двадцать.
– Прилично.
– Дайте я вас послушаю.
Холин стал расстегивать бесчисленные «молнии» на своей куртке.
– Снимать не надо. Я так. Поднимите рубашку.
Он послушно расстегнул пиджак, поднял рубашку. Она сделала к нему шаг, приникла щекой к груди. Лицо Холина затопила волна волос. Волосы едва слышно пахли шампунем. Он не удержался и погладил ее по волосам. Ему показалось, что она прижалась к нему сильнее, чем надо было, чтобы слышать сердце. Николай Егорович невольно притянул ее к себе за плечи, зарылся подбородком в волосы. Несколько секунд они постояли так, потом Антонина Петровна не обидно, но решительно высвободилась.
– Сердце ничего, – сказала она. – Но все равно нельзя идти так быстро.
Холин молча заправил рубашку, застегнул куртку на все «молнии», и они двинулись дальше, теперь уже совсем медленно: Николай Егорович думал о том, что произошло, надо ли было это делать и что теперь будет дальше. Антонина Петровна, наверно, думала о том же.
На повороте она пропустила Холина вперед, достала из сумки расческу и привела в порядок свою прическу. Золотой водопад двумя потоками упал на плечи. Николай Егорович хотел поймать ее взгляд, но она старательно отводила глаза.
Холин подождал, пока Антонина Петровна положит расческу в сумку, повернулся и медленно побрел в гору. Она догнала его.
– Почему у вас такой кислый вид?
– Сколько идти до церкви? – спросил Холин.
– Половину уже прошли. Но дальше тяжелее. Вы устали?
– Нет…
– Хотите, я вас возьму под руку?
– Вот еще… Что, я уже совсем…
Но она мягко, но настойчиво продела свою руку под его локоть. Холин прижал руку, взял в ладонь ее пальцы.
– Не надо… – сказала она.
– Почему?
– Увидит еще кто…
– Здесь никого нет.
– Все равно не надо.
– Вам неприятно?
Она промолчала. Он отпустил пальцы, потом освободился от ее руки.
– Вы обиделись? – спросила она.
– Да нет…
– Обиделись.
– Ну почему же… Вовсе нет…
– Зачем все это? – голос у нее был виноватый.
– В самом деле…
– Вы как ребенок.
– Конечно. Все это придумали дети.
– Дети? – она рассмеялась. – Ну, раз дети, то можно, – Антонина Петровна протянула ему свою ладонь, он поднес ее к губам и поцеловал.
Наверху дул ветер. Церковь стояла на самой вершине горы, ее основание сразу переходило в обрыв, обрыв в пропасть. На дне пропасти лежали камни, сломанные деревья, торчали вывернутые корни – видно, здесь случались обвалы. За пропастью синел лес, за лесом тускло светилось подернутое мглой море…
Церковь была пуста. В ободранном здании гулял ветер, скрипел какими-то железными прутьями. Было холодно и неуютно. Она поежилась.
– Я замерзла. Пойдемте выпьем кофе.
– А здесь есть?
– Да. Рядом ресторан. «Шалаш».
– Я его видел снизу. Прямо около церкви. Это он?
– Он.
– Основная идея: «с милым рай и в шалаше»?
– Наверно.
Возле церкви бродили люди, задирая головы на ободранный купол, и он не решился взять ее под руку. Кто-то даже поздоровался с Антониной Петровной, и она неловко и торопливо кивнула.
Ресторан был сделан из просмоленных черных бревен в виде огромного шалаша. Из полуоткрытых дверей тянуло запахом зажаристого шашлыка, чесноком, луком, уксусом, пряными специями, глухо доносились звуки джазовой музыки.
– Вы здесь часто бываете? – спросил Холин.
– Нет. Иногда… когда…
Она не договорила.
– Когда что?
– Так… Когда гуляем поблизости.
«С кем?» – хотел спросить Николай Егорович, но сдержался. Вопрос обязательно получился бы с нотками обиды, ревности, а он не имел никакого права ни обижаться, ни ревновать.
Они вошли в ресторан, и Холин буквально остолбенел от бесшабашного веселья, царившего в «Шалаше». Ресторан состоял из двух залов: в одном танцевали под музыкальный автомат, в другом пили и ели. У входа во второй зал бойко торговал буфет: шампанское на разлив, коньяк, шоколадки, сигареты…
Возле самого окна – окна были в виде треугольника, от пола до потолка – они нашли свободный столик на два человека. Отсюда было видно море. Но море с такой большой высоты не воспринималось как море; казалось, что это опустилось на землю летнее небо, небо в знойный пыльный день над степью опустилось, загустело, обволокло гору серовато-зеленой лавой. Ни людей, ни чаек нельзя было различить. Только можно было узнать маяк, коротеньким лезвием перочинного ножика вонзившийся в лаву у самого берега, да белыми точками выделялись постройки санатория. Вокруг же, сколько хватал глаз, простирался темно-зеленый хвойный лес, похожий на слишком долго пролежавший на складе ковер. Подошла полная официантка, равнодушно-устало остановилась с блокнотом в руках, посмотрела поверх их голов.
– Что будем заказывать?
– Два кофе, – сказала Антонина Петровна. – Кофе крепкий?
– Как всегда… Средний…
– Тогда, пожалуйста, два кофе и два пирожных.
– И два шашлыка, и бутылку шампанского, – добавил Холин.
– Шампанского не надо, – поспешно сказала Антонина Петровна.
– Как же мы будем пить на брудершафт? – удивился Холин.
– А мы будем пить на брудершафт?
– По-моему, надо, – сказал Холин серьезно.
– Но вы будете пить чисто символически.
– Согласен.
Официантка продолжала смотреть поверх их голов.
– Так берете шампанское или нет? – спросила она.
– Но я не выпью целую бутылку…
– На разлив не носим, – вмешалась официантка.
– Несите целую, – сказал Холин. – Там видно будет, что с нею делать.
Официантка ушла, неторопливо переваливаясь с боку на бок.
– Итак, – сказал Николай Егорович.
– Итак… Как вы себя чувствуете?
– Отлично. Я чертовски давно не был в ресторане. Тем более вдвоем с хорошенькой девушкой.
– Спасибо за комплимент.
– Не за что. У нас ресторан похож на столовую: те же котлеты, пиво и портвейн, только в два раза дороже. Наверно, наценка за дряхлого швейцара и чахлую пальму при входе.
Официантка принесла шампанское в ведерке со льдом.
– Ого, даже лед! – восхитился Холин.
Официантка ушла, никак не отреагировав на восторг Николая Егоровича.
– Вы умеете открывать? – спросила Антонина Петровна. – Только бесшумно.
– Когда-то был великий мастер. И с выстрелом, и бесшумно, и полушумно, и с пеной, и без пены.
Пробка открылась с тихим шипением.
– Здорово, – похвалила Антонина Петровна.
Холин налил ей полный бокал, себе чуть плеснул.
– За что? – спросил Николай Егорович.
– Давайте за ваше сердце. Пусть оно еще стучит долго-долго.
– Спасибо. Когда такой тост поднимает врач… Мне можно?
– Один глоток.
Он честно отхлебнул глоток колючей холодной жидкости. Она выпила все до дна, поставила фужер на стол вверх дном.
– Вот видите…
– Вы замечательный врач, – сказал Холин. – Но еще более замечательная девушка.
– Вы нащупали интересную тему. Давайте поговорим друг о друге.
– Давайте.
– Расскажите все обо мне, что думаете. Только честно. А потом я о вас. Идет?
– Идет.
От шампанского Антонина Петровна разрумянилась, волосы не слушались ее, падали на лицо, она постоянно поправляла их рукой, движением головы, сдувала с глаз пряди дыханием. На нее смотрели мужчины с соседних столиков.
– Начинайте, – она подперла голову кулаками и стала смотреть прямо в глаза.
– Значит, так… – Холин откашлялся, как докладчик перед лекцией, но потом сказал серьезно, тоже глядя ей в глаза: – Прежде всего меня поразило несоответствие между вашей профессией, как я ее привык себе представлять, и вашим поведением. Обычно врач делает сознательно все, чтобы больной забыл, что он врач. Для этого у него целый ряд профессиональных приемов, но я все равно вижу эти его приемы и еще больше помню, что он врач, судья, хозяин жизни и смерти. Я невольно, хотя понимаю, что это глупо, веду себя так, чтобы не рассердить его, расположить к себе, я заискиваю перед ним, во всем соглашаюсь, лишь бы он милостиво разрешил мне жить. Вы же поступаете наоборот. Вы изо всех сил стараетесь казаться врачом, но ваша жалостливая, добрая душа так и выпирает из вас, словно рыжий клок натуральных волос из-под седого парика (она усмехнулась). В вас я вижу такого же человека, как я сам, не судью, а девчонку, которая, какой бы белый халат ни одевала, все же остается девчонкой, и ее даже можно поцеловать, если повезет. Я как бы с вами наравне. Может быть, даже чуть выше, потому что я все-таки мужчина и вы, девушки, должны нам подчиняться в силу своей природы, если, конечно, опять же повезет и ты понравишься. Но мне вроде бы повезло.