Она снова наклонилась над ним. От нее пахло незнакомыми духами. Пах синий костюм. Она ни разу не надевала для него синий костюм. Это, наверно, был выходной костюм. В нем она ездила к жениху в Севастополь. ЭТО БЫЛ КОСТЮМ НАТУРАЛЬНОГО ДОЦЕНТА. Костюм для другой жизни. Для него она одевала спортивные брюки, кримпленовые брюки, джинсы, и свитер, и халат. А ЭТО БЫЛ КОСТЮМ, ПРЕДНАЗНАЧЕННЫЙ ДЛЯ ВСЕМИРНОГО КОНГРЕССА ЗДРАВООХРАНЕНИЯ.
Ее руки пахли лаком («Когда она успела сделать маникюр?») и валидолом. Холин взял губами таблетку и поцеловал ей руку. Ему нравился запах свежего лака. Это был запах обновления, желание нравиться, запах здоровья, белого халата, улыбок, шуток с коллегами. ЭТО БЫЛ УТРЕННИЙ ЗАПАХ. ЗАПАХ ЖИЗНИ. Он никогда не ощущал этот запах, потому что они встречались вечером. Вечером у нее руки пахли кремом, мылом, слегка лекарствами, усталостью. Вечером руки были интимными, домашними, робкими, покорными. Он любил ВЕЧЕРНИЕ РУКИ, но здесь было совсем другое, не доступное ему. ЭТО БЫЛИ РУКИ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРАЯ ХОЧЕТ НРАВИТЬСЯ СВОИМ КОЛЛЕГАМ. Это были руки врача-женщины. Сначала врача, потом женщины. Вечером все было наоборот…
– Иди, тебе пора… – Холин отпустил ее пальцы и откинулся на подушку. – Да и Жора сейчас придет. Не надо, чтобы он тебя видел.
– Пока, милый… Я позвоню…
– Пока…
Черный силуэт приник к стеклу и стал похож на профили, которые вырезают умельцы из бумаги на курортах.
– Тоник… Тебе пора! – донесся голос из прихожей.
– Иду, иду…
У дверей она задержалась и посмотрела на него. В ее глазах стояло ВОСПОМИНАНИЕ. Воспоминание так близко к СОЖАЛЕНИЮ. Можно сказать, что Воспоминание и есть Сожаление. А сожаление – почти что НАДЕЖДА. И Холин простил ей все: и ее решение, и синий костюм для будущей жизни, и утренние руки для других…
– Пока, милый… До встречи…
– До встречи…
Хлопнула дверь. Потом через некоторое время стукнула наружная дверь.
Итак, он зовет ее Тоник, думал Холин, закрывая глаза. Тоник – модное заграничное слово. Тонизирующий напиток. Возбуждающая вода… Живая вода… Он не дурак, этот Натуральный доцент… Он точно придумал ласковое прозвище… И тем более не дурак, что женится на ней… ОНА БУДЕТ ТОНИЗИРОВАТЬ ЕГО ЖИЗНЬ. Ее хватит и на двоих, и на троих, и на тысячи, на миллионы… Она для всех. Для всех – и ни для кого. Она ТОНИК – источник жизни. А источник жизни должен принадлежать всем. Она знает это… Вот почему она приняла РЕШЕНИЕ. Жестокое решение. Но жестокое только для него… Для всех же это выгодное, мудрое решение…
Так думал Холин, когда раздался звонок в прихожей. Пришел Жора… Милый, чудный, добрый Жора… Неудачник Жора… Такой же, как и он сам… Огарок войны… Война лишь задела их краешком своего дымного пламени, лишь чуть-чуть, самую малость… Но и самой малости этого пламени достаточно, чтобы человек так и не стал нормальным человеком… Человек, опаленный этим пламенем, развивается однобоко, в одну лишь сторону, живую, неопаленную, а другая сторона так и остается обгорелой, черной дырой; вот почему человек, опаленный войной, тоньше в поперечнике и чаще ломается, чем тот, который развивается гармонично… Человек, опаленный войной, как бы носит в себе черную дыру, и эта дыра никогда не зарастает и лишь ждет своего часа…
Человек, опаленный войной, знает об этой дыре и старается жить быстрее, чтобы больше захватить радости…
Человек, опаленный войной, щедрее отдает свои соки другим, потому что он видел, как эти соки вскипают и испаряются от огня, и он научился ценить эти соки, а научившись этому, он сделался добрее к людям; чтобы и тот и другой, не опаленный войной, увидев щедрость чужой жизни, удивился, позавидовал и начал больше ценить свою жизнь, не растрачивать ее по пустякам…
ТАКОЕ ИХ ПОКОЛЕНИЕ. ПОКОЛЕНИЕ ЛЮДЕЙ, ОПАЛЕННЫХ ВОЙНОЙ В САМОМ РАННЕМ ДЕТСТВЕ, КОГДА СТЕБЕЛЬ ТАК ХРУПОК, А ЛИСТВА ТАК НЕЖНА. ПОКОЛЕНИЕ ЛЮДЕЙ С ЧЕРНОЙ ДЫРОЙ ВНУТРИ, КОТОРАЯ ТАК И НЕ СМОГЛА ЗАРАСТИ И КОТОРАЯ УЖЕ НАЧИНАЕТ ДАВАТЬ СЕБЯ ЗНАТЬ…
Так думал Холин, когда дверь заскрипела, приоткрылась, и в комнату просунулась лысая голова с сигаретой во рту, с настойчивым, волевым лицом. Натуральный доцент…
– К вам пришли, – сказал доцент почему-то радостно.
– Заходи, Жора! – крикнул Холин.
Лысая голова исчезла, и в комнату вошел человек в шляпе с гнутыми полями и в зеленой куртке со множеством «молний». В болотных сапогах.
– Привет, Холин.
Это был Лукашов.
– Привет… – сказал Николай Егорович. – Откуда ты взялся?
Натуральный доцент вошел в комнату, осторожно прикрыл двери и встал позади Лукашова.
– Специально к тебе приехал.
– Зачем?
Лукашов присел на край кровати. Шляпу он не снял.
– Прослышал вот, что ты приболел, не можешь пошевелиться, и приехал, – Лукашов обнажил в усмешке крупные, желтые, прокуренные зубы. – Заботы о ближнем, так сказать. Как ты ко мне относишься, Холин?
– Плохо.
– Ясно. Собираешься сражаться со мной, когда вернешься?
– Да. Но квартиру я тебе отдам. Это была с моей стороны ошибка. Я поддался чувству мести. Никогда не надо поддаваться чувству мести.
– Чихал я на твою квартиру. Квартиру я получу, когда стану директором.
– Директором ты никогда не станешь.
– Ты помешаешь?
– Да.
– И жену отобьешь?
– Жена мне твоя не нужна.
Холин промолчал.
– Знаю… нашел… Чужую невесту, – Лукашов кивнул в сторону Натурального доцента. – И не стыдно?
– А тебе не стыдно?
– Мне – нет. Я бессовестный. И в этом моя сила, Холин. Знаешь, почему ты проиграл, Холин? Потому что ты все близко принимаешь к сердцу. Вот ты потому и проиграл. А я выиграл, ибо мне на все наплевать. Я равнодушный, Холин. Равнодушные долго живут и чаще выигрывают. А принимаешь ты, Холин, все близко к сердцу, потому что ты ЧЕЛОВЕК С ЧЕРНОЙ ДЫРОЙ. Ты обгорел до самого сердца, Холин, ничто твое сердце не защищает. Оно бьется на ветру, поливается дождем, засыпается снегом и обжигается солнцем. Вот ты и сгорел, Холин.
– Я еще не сгорел…
– Сгорел… сгорел… – Лукашов кивнул Натуральному доценту.
ТОТ МОЛЧА ВЫНУЛ ИЗ КАРМАНА РОГАТКУ.
– Ага! Я понял! Мне все снится! – радостно закричал Холин. – Это я во сне!
– А ты докажи, – спокойно сказал Лукашов и вытащил из-за пояса длинный широкий нож, почти тесак.
– Одну минутку… Одну минуточку… Дайте подумать… Ага… вот… Натуральный доцент лохматый… Я видел на стекле… И раньше видел… в больнице… Он не может быть лысым… Значит, мне все снится…
– Почему же это не может? – усмехнулся Натуральный доцент. – Я облучился на производстве и ношу парик, – доцент достал из кармана лохматую шапку. – Ну что теперь скажешь?
– Этого не может быть!
– Этого не может быть, потому что этого не может быть, – опять усмехнулся Натуральный доцент и потянулся рогаткой к горлу Холина.
– Подожди… – прохрипел Холин. – Еще…
– Ну? Мы ждем… – Лукашов взял висящее на спинке кровати полотенце и намотал на правую руку.
– Зачем… полотенце?
– А чтобы не забрызгаться… Вспомнил?
– Полотенце… его не было, – прошептал Холин.
– Врешь, было. У тебя на голове лежало, а потом она перевесила на спинку. Верно?
– Верно… Но я не видел, чтобы она на спинку…
– Надо было видеть. Больше ничего не вспомнил?
– Подожди…
– Все, Холин. На этот раз ты дал промашку. Не запомнил детали. Давай, доцент, – Лукашов мотнул головой.
Натуральный доцент подошел крадущимися шагами и вдруг рывком прижал рогатку к горлу Холина.
– Вот тебе и все, БАЛАМУТ.
– Я… не… баламут… – удалось выдавить Николаю Егоровичу.
– Баламут, – сказал Лукашов. – Это ты точно слово нашел, доцент… Взбаламутил нас всех.
Лукашов размахнулся обмотанной полотенцем рукой и всадил нож Холину в сердце.
…Когда Жора вошел в комнату, Холин был уже десять минут как мертв.