Человеку опять кто-то неведомый и навсегда покинувший его, ненадолго возвращает воспоминание о далеком и странном мире, о смехотворно коротком отрезке времени, именуемом в этом мире жизнью. В этом воспоминании нет ничего кроме злости, злости отравляющей, иссушивающей все до дна, побуждающей люто ненавидеть любое проявление чего-то целого и цельного, порождающей лишь желание разрушать.
Отдаваясь этому растущему и неукротимому, как лавина, потоку, берущему началу в нем самом, человек продолжает кричать. Невообразимые массы воды, подошедшие в плотную к берегу, уже обрушивают свои белые пенистые шапки прямо на его голову. До того момента, как он вновь откроет глаза на теплом сухом песке, человеку теперь дано знать чем в очередной раз все закончится. Это злит его еще больше, его поместили сюда, чтобы злиться. Человек уже чувствует биение почвы под ногами и застигаемый потоком воды он отбрасывается далеко от берега. На мгновение ветер стихает и все замирает: и волны, и вибрация небесных тел над головою; человек снова закрывает глаза…
…– В себя его приведите,– сказал средних лет мужчина в белой накрахмаленной сорочке и черном галстуке в горошек, глядя на заплывшее от гематом лицо задержанного.
В допросной без окон и дверью, сливавшейся неразличимо со стеной, было душно. На стуле, намертво прикрученному к полу, скованный наручниками за спинкой, без сознания, подавшись всем телом вперед, сидел Романов. На сером потрескавшемся потолке нудно гудела вытяжка вентиляции и лампа дневного света. Кроме стула в кабинете стоял стол с креслом, а у стены на цепочке, как в поезде, была откинута скамейка, на ней сидели двое в черных масках.
Один из них поднялся и, взяв из угла белое пластиковое ведро, окатил Романова с головы до ног его содержимым. Алексей громко застонал. На стяжке бетонного пола повсюду выступили, намоченные водой и навсегда въевшиеся в цемент, темные островки крови. Романов, неслушающимся ртом заматерился и сплевывая черные сгустки, закашлялся. Открыв узкие щелки глаз, он водил безостановочно головой, подрагивая ей каждый раз, когда направлял ее в обратную сторону.
– Вот тебе и карачун корячится, Романов,– сам собой заговорил мужчина в галстуке, и уже обращаясь к тем, что были на скамье с досадой рявкнул. – Я же просил, чтобы в сознании был, чтобы разговаривать мог. А это что за мясо? Мне обвинительное уже надо в комитет, а он еще не подписал ничего, а уже не мычит.
– Да нормально у него с башкой. Он нас так обкладывает, что можно стенографировать для пособий,– сказал тот, что вставал за ведром.
– Пусть выйдут! Пусть выйдут!– вдруг завопил Романов, подпрыгивая и беснуясь.
– Да выходили уже! Ты опять свой фуфломицин про «Аркашу» мне будешь вкручивать?– повышая тон к концу фразы до крика, спросил галстучный.
– Ты понимаешь, что все – тю-тю твоего Аркаши, сдулся он. А девочка твоя дома, мы ее уже неделю как забрали из особняка Аркашиного. И никто ее там насильно не держал. Слышишь Романов? Не прокатил Армагеддон с твоим запилом кавказским?– продолжил он уже тише, но все же раздраженный бесполезностью вопросов. И склонившись прямо перед лицом Алексея, застыл, изучая его реакцию. Романов перестал дергаться, и, видимо, улыбаясь синюшного цвета лицом, смотрел сквозь него.
– Что? Позвонить опять дать? Не хочет она с тобой разговаривать. Понимаешь ты, Романов, не хочет! Ты у нее бога карманного из-под носа, можно сказать, спугнул. Ты своей резней лишил ее всех благ земных, понимаешь ты это или нет? И твои мотивы, которые ты мне впариваешь, не пришью я к делу, не числилась твоя Ланская у Малышинского в «Штурме». А мне мотивы нужны, понимаешь? – размахивая перед Романовым ладонью, снова возбужденно обращался к нему человек в галстуке.
Алексей перестал улыбаться и с недоверием, сузив и без того сейчас куцый разрез глаз, посмотрел на галстучного, а затем на людей у стены. Очень медленно переваривая смысл услышанного, Романов, напрягаясь всем телом и стараясь высвободиться из наручников, захрипел с каким-то змеиным придыханием и вдруг расхохотался.