Спасение явилось неожиданно, и назвать его таковым, у Алисы не повернулся бы язык, скорее это было возмездие небесное за ее самонадеянность и излишнюю циничность…
Ранним утром пятого дня ее осады, в квартире Ланской раздалось пиликанье домофона. Естественно, Алиса не имела желания общаться с кем бы то ни было, и просто забыла его отключить, но человек за дверью был настойчив. Ланской, даже показалась, что так беспардонно может вести себя только один человек, но он был к тому времени мертв. Перед тем как выключить трубку, Алиса все-таки ответила и, сама не понимая зачем, впустила какую-то женщину с мягким южным говором.
Через минуту на ее пороге стояла черноволосая дама, одетая во все черное, но не без определенного вкуса и шарма, траур в ней угадывался далеко не сразу. Женщина в черном, на вид лет пятидесяти с лишним, держала в руках большую корзинку, простеленную внутри одеялом, в которой лежал изможденный дорОгой, крупный щенок хаски с небесно-синими глазами и умной мордочкой.
– Я пройду?– сказала женщина и, не дождавшись разрешения, вошла к Алисе в прихожую.
Пока женщина долгим и тяжелым взглядом с головы до ног изучала Ланскую, Алиса тоже не преминула разглядеть внимательно свою гостью. С первого взгляда найдя сходство с Романовым, она поняла, что перед ней стоит его мать.
– Так вот ты какая, деточка! И что ж он в тебе такого нашел? И получше у него девчата были и любили крепче,– задумчиво рассуждала мать Романова, продолжая свой пристрастный осмотр.
– Знаете что, если вы сюда нотации мне приехали читать, то убирайтесь отсюда! Мне тут без вас проблем хватает,– уничижительным тоном сказала Ланская и указала на дверь.
– Ты не шуми, лапочка. Я сама решу, когда мне и куда нужно. А пока вот напои «Умку» своего, он теперь твой, и это последняя воля Лешеньки моего,– взгляд женщины затуманился, но она сумела сдержать себя в руках, поставив корзинку, вынула щенка и протянула Алисе.
– Некого я не возьму. Меня самой может завтра не станет, а вы тут с последними наказами,– удивившись сама своему истеричному тону, Ланская широко открыла глаза и сцепила на груди руки, открещиваясь от подарка.
– Не возьмешь – прокляну!– тихо ответила женщина, а Алиса увидела в ее взгляде ту пугающую силу, которую замечала у Романова, но в глазах этой женщины ее внутренняя мощь проникала, кажется, в каждую частицу существа Ланской.
Через пятнадцать минут они уже сидели на кухне и пили чай, а в ногах крутился, уже напоенный, непоседливый белоснежный щенок с редкими серо-рыжими подпалинами. Алиса все пыталась рассмотреть в глазах Марии Александровны ненависть к ней или хотя бы пренебрежение, но в них, кроме несгибаемой воли и чего-то заботливо-доброго нельзя было прочесть больше ничего.
– Да не смотри ты так! Знаю я, на своей шкуре испытала, что значит насильно милой быть. У меня первый муж был «вор в законе», то есть и не муж вовсе, в советское время им семью запрещено было иметь. Так вот он мне несколько лет проходу не давал и никому ко мне приблизиться не позволял. Через пять лет добился своего – стала жить с ним. В роде мужчина был, любая б позавидовала, красавец писанный, сажень в плечах. Каждый день духи французские, цветы, дефицит любой, никогда грубого слова не сказал, эрудированный и начитанный был, несмотря на 20 лет в своих «университетах». А я не хотела с ним быть, пыталась сбежать несколько раз – везде находил и в Москве, и в селах глухих. Дочку ему родила, а в восьмидесятом они эшелон с золотом с приисков угнали и его организатором признали, в восемьдесят втором его расстреляли…– Мария Александровна перевела взгляд с Алисы на требующего внимания «Умку» и грустно ему улыбнулась, теребя за холку.
– Все равно вы должны меня ненавидеть, получается же, из-за меня Алексея не стало,– собравшись с духом, выпалила Ланская.
– Из-за упрямства своего он погиб, девочка. Не мог он просто с крыши спрыгнуть или под поезд, а смерть искал или она его…
И нет твоей вины в том, что не рассмотрела ты его настоящего. Жизнь – она своим замыслом живет, нам смертным недоступным,– глядя на прозрачную вазу с засохшим, но не сбросившим ни одного лепестка, букетом с розами и лилиями, с тенью печали философствовала мать Алексея.