В такой ситуации только мудрое предвидение святого благоверного князя Александра Невского, взявшего столь непатриотичный на первый взгляд курс на сближение с Ордой, могло дать возможность и время для того, чтобы прийти в себя, оправиться от разгрома и, залечив раны, наконец начать думать о том, как собрать расчлененную и растоптанную Русь воедино, а затем и сбросить ненавистное иго. Ненавидимые большинством народа других областей Руси, порицаемые за скопидомство и мнимый «колаборационизм» по отношению к татарам, московские князья дома святого Даниила тем не менее тихо делали свое дело, которое уже в I половине XIV в. стало давать свои первые робкие всходы. Купленные на собранные Калитой с кровью и слезами со всей Руси деньги несколько десятилетий мира и тишины дали стране возможность не только передохнуть и накопить силы и средства, но главное — воспитать новое поколение. Это уже было поколение, которое не ведало панического страха перед Ордой, которое могло наконец задуматься не только о том, как уберечь для своей семьи от татарина лишний кусок хлеба, но вспомнить, наконец, о прошлом, дерзнуть возродить его. Именно эти люди и их дети вышли потом на Куликово поле. Именно к их числу принадлежали преп. Сергий и его сподвижники, которые взяли на свои плечи подвиг возрождения русского монашества. В этом смысле преп. Сергий является как бы первым проявлением этой тенденции к возрождению Руси и ее православной духовности. Но порожденная этой новой эпохой его колоссальная личность сама по себе становится впоследствии одним из мощнейших факторов воссоздания Русской земли и созидания православного Русского государства.
Безусловно, когда мы говорим о монашестве монгольского периода русской истории, фигура преп. Сергия предстает перед нами как нечто исключительное. Но ведь не могла же личность такого масштаба появиться на пустом месте. То, как начинался подвиг Радонежского подвижника, дает нам представление об общей тенденции в духовной жизни начала XIV в. В это время, когда Русь впервые за полвека ига смогла перевести дух и приступить к созиданию, в истории русского монашество, вполне разделившего трагическую участь всей страны, также появляются первые положительные сдвиги. Мы уже упоминали о том, что практически все русские монастыри подверглись разорению и запустели после Батыева погрома. Большинство из них впоследствии все же удалось восстановить. Однако, вплоть до XIV в. мы не видим в их стенах новых святых.
То, что происходит в нашей жизни сегодня, хотя и печально, но дает нам наглядную возможность представить себе, какова была ситуация в русских обителях к началу XIV в. Поначалу это просто полное разорение и опустошение, как и в послереволюционные годы, с той лишь разницей, что тогда оно не было столь продолжительным, как в ХХ в. Затем в разоренные обители приходят ищущие монашеской жизни. Что встречает их в прославленных некогда стенах Киево-Печерской Лавры или, скажем, Черниговского Елецкого монастыря? Груды развалин, горы трупов, которые годами лежали непогребенными, и почти полное отсутствие какой-либо преемственности в духовном плане. Причем, приходят в эти разгромленные монастыри люди из среди все того же на глазах дичающего в годы владычества Орды народа. Его, так сказать плоть от плоти, со всеми особенностями ущербного менталитета той смутной поры. Их представление о монашестве очень смутно, хотя одни, вероятно, вполне искренне ищут подвига, другие же — просто бегут от ужасов мира сего. Нам сегодня так легко вообразить, как все тогда было, ведь ныне сплошь и рядом — то же самое. И вот эти люди, абсолютно незнакомые с истребленной в годы Батыевщины духовной традицией, приступают к возрождению монастырей. Как и сегодня, повсеместно дело начиналось с воссоздания храмов и монастырских построек. И как водится, материальная сторона при отсутствии подлинной духовной глубины начинает превалировать, засасывать и пленять попечением о том, что второстепенно для настоящего подвижничества. Поэтому наши монастыри на рубеже XIII–XIV вв. представляли собой в основном безотрадное зрелище.
Во-первых, нигде не было общежительного устава. Он и в киевский период был на Руси явлением не частым. А там, где общее житие все же имело место, оно нередко тоже было далеко от идеала. Скажем, в Киево-Печерском монастыре отступления можно зафиксировать уже после кончины преп. Феодосия. Для иноков же начального времени татарщины общее житие и вовсе было чем-то абсолютно непостижимым. Нить преемственности была прервана. Обители этого времени — это, главным образом, небольшие по числу иноков особножительные монастыри, где каждый спасался в меру своих собственных представлений об иноческом подвиге. Как правило, монастыри эти очень бедны, за исключением княжеских ктиторей, которые взяты под особое покровительство сильных мира сего. Мало где сохраняется и серьезный уровень духовного образования. Лишь несколько исключительно городских монастырей на Руси к началу XIV в. имели в своих стенах библиотеки, вели летописание, готовили кадры высшего духовенства. Таков был, например, Спасский на Бору монастырь в московском Кремле или Богоявленский, что в Китай-городе. Григорьевский затвор в Ростове Великом, которому тоже покровительствуют местные князья, и вовсе выглядит почти что уникумом: здесь в XIV в. еще встречаются монахи, знающие греческий язык (правда, это могло быть и следствием восстановления к XIV веку утраченных ранее связей с византийским монашеством). Но настоящего монашеского подвига не было практически нигде, и большинство русских обителей к началу XIV в. являло собой весьма плачевную картину такого же запустения и оскудения, как и вся Русь.
При этом надо отметить, что значительная часть древних обителей находилась в Западной Руси, завоеванной Литвой, и Южной Руси, до XIV в. находившейся под непосредственным управлением татар. Здесь и вовсе немало старинных монастырей так никогда и не было восстановлено после Батыева погрома.
Но вот после спокойного периода правления Калиты и усилий таких великих митрополитов, как свв. Петр и Феогност, которые сами были подвижниками монашеской жизни и ревнителями ее возрождения, духовно-нравственная обстановка на Руси успешно поправляется. Оживляются и прерванные ранее связи с Византией. Появляется возможность получить от греков святоотеческие творения, переводы одних из которых когда-то погибли в огне Батыева погрома, другие, быть может, лишь впервые были переведены на славянский. И уже в святительство Феогноста появляется воспитанное за эти годы молодое поколение, которое искренне стремится к возрождению лучших монашеских традиций. Но в духовно скудных монастырях своего времени, «тенях» великого Киевского прошлого, молодые подвижники не находят того, чего жаждет их душа, как некогда отец русского монашества — преп. Антоний Печерский — не увидел настоящего подвига ни в одной из первых киевских обителей . Поэтому вполне естественно, что их, также как в свое время преп. Антония, влечет не монастырь, где порядки мало чем отличаются от мирских, но отшельнический подвиг.
И вот мы видим, как почти одновременно множество подвижников, влекомых к духовным высотам, начинают свой подвиг именно с отшельничества на новом месте. Преп. Сергий вместе со своим братом Стефаном уходит в Радонежские леса, на гору Маковец. Преп. Димитрий Прилуцкий, не найдя искомого в родном Переславле-Залесском, ищет молитвенного покоя в далекой Вологодской земле. Преп. Пахомий Нерехтский уходит из своего «элитарного» Рождественского монастыря во Владимире, в ту пору первенствующего по своему значению среди обителей Руси, чтобы отшельником поселиться в дремучих костромских дебрях, среди полуфинского населения Нерехты. Подобным же образом преп. Стефан Махрищский покидает Киево-Печерскую Лавру, чтобы на Московской земле реализовать свое стремление к пустынничеству. Преп. Сергий и Герман скорее всего также начинают свой подвиг в это же время на безлюдном острове Валаам. Преп. Кирилл Челмогорский устраивает свой скит на далеком севере, вблизи Каргополя. А преп. Дионисий Суздальский устраивает свой Печерский монастырь вблизи Нижнего Новгорода по образу родной для него Киево-Печерской Лавры, о почти угасшей традиции которой он ревнует. Это все один круг: почти все эти подвижники — одногодки, почти всех их между собой связывают узы личной дружбы, они исповедуют одни и те же идеалы. Так что налицо четкая тенденция в духовной жизни Московской Руси: за неимением сохранивших духовное преемство обителей утраченная традиция монашеского делания начинает возрождаться почти исключительно усилиями отдельных подвижников практически заново. И уже вокруг этих нескольких ярких личностей начинают группироваться их ученики, создаются монастыри, в которых почти повсеместно вводится впоследствии общежительный устав. Так с самого начала удивительно гармонично сочетались эти направления в монашеском делании: отшельничество или скитское подвижничество и общежительное, киновиальное устроение монастырской жизни. В ту пору никакого антагонизма между этими двумя путями никто не находил.