Лекция 14
Нет нужды пересказывать житие преп. Сергия Радонежского. Его читали все, и не имеет смысла повторяться. Важно только отметить отраженные в первом жизнеописании Радонежского игумена, которое было создано Сергиевым учеником — Епифанием Премудрым, — общие тенденции, характерные для истории русского монашества в «Монгольский» период. Прежде всего из жития видно, что Сергий не имеет учителя в духовной жизни. Сущность монашества осмысляется им самостоятельно. И он приходит к пониманию того, что выбор иноческого пути влечет за собой полное переустроение своего внутреннего мира и своего образа жизни. Путь Сергия — это внутреннее собирание и сосредоточение, чему помогает внешняя аскеза. Цель этого пути — достижение благодатного, просветленного состояния, после чего вчерашний отшельник отдает собранное им духовное сокровище тому страждущему миру из которого он вышел. Для этой эпохи очень характерна обращенность достигшего духовной высоты подвижника к народу, служение ему. Это итог подвига почти всех преподобных XIV в.: от отшельничества — переход к общему житию и последующее старчество. Этот путь всегда будет характерной чертой лучших представителей русского монашества и впоследствии. Великие преподобные XIV в. порывают с полусуеверным взглядом на монашество, бытовавшим ранее, когда спасительным почитался постриг сам по себе (откуда и обычай предсмертного пострижения). Сергий и его соратники видят в иночестве подобно Иоанну Лествичнику средство достижения спасения, которое подвижнику еще предстоит реализовать на практике. Монашество для них — это не «повторное крещение», само по себе омывающее грехи, но тяжкий крест, принимаемый на себя ради возможного достижения спасения, его залог.
Еще одна черта характеризует подвижников Сергиева круга и их учеников: все они трудятся в поте лица. Труд рассматривается ими как необходимый компонент всего аскетического делания, средство обуздания гордыни (тем более важное, что большинство подвижников принадлежало по рождению к аристократической среде) и плотских похотей. В условиях же сурового климата Руси труд становился и просто элементарным условием выживания подвижника. Быть может отсюда и почти полное отсутствие каких-либо средств истязания плоти, типичных для более поздней русской монашеской аскезы: вериг, власяниц и т. д. В ту жуткую эпоху, какой было время ордынского ига, и в тех суровых условиях, в которых проходил подвиг Сергия и его соратников, это было излишним. Поэтому гораздо большее внимание уделяют эти подвижники внутреннему деланию.
Отличает преподобных XIV в. и такая черта, как социальное служение. Оно активно вводится в уклад их обителей по достижении ими общежительного устроения. Монастыри XIV–XV вв. поддерживают крестьян в голодные годы, создают школы и лечебницы. И даже чудеса самого преп. Сергия и его сподвижников — это почти всегда нечто, направленное ко благу ближнего, плод величайшей любви к человеку, непосредственное следование евангельским образцам. Так, св. Сергий исцеляет бесноватых, воскрешает младенца, наказывает жадного богача, изводит источник для уставшей от дальней ходьбы за водой братии.
Однако, все это как у Сергия, так и у других преподобных этого времени сочетается с напряженнейшим умным деланием, с глубочайшим молитвенным напряжением. Об этом известно совсем немногое: православная традиция, в отличие от католической, не терпит какого-либо вторжения во внутренний мир святого. Мистическая сторона подвига православного преподобного всегда прикровенна — это его тайна. Лишь отдельные вершины выступают из глубин. В житии преп. Сергия это то, чему свидетелями стали его ученики, и только: явление ему Божией Матери или ангел, сослуживший преподобному и ряд иных немногочисленных примеров. В то же время до преп. Сергия неизвестны подобные явления. Впервые мы видим свидетельство того, что русскому святому является Сама Пречистая Матерь Божья. И через этот мистический путь лежит для Сергия и подвижников его круга, «собеседников», как называет их русская агиографическая традиция, постижение глубин богословия. Отсюда и то внимание, также столь необычное для Руси, которое уделяется ими троическому догмату: свою обитель преподобный посвящает Пресвятой Троице. Вслед за ним то же самое повторяют преподобные Стефан махрищский и Пахомий Нерехтский. До тех пор лишь в Пскове был храм с подобным посвящением, а со времени Сергия Троицких церквей на Руси появляется великое множество. В этом нельзя не видеть предвидения великим святым ереси жидовствующих, которая вскоре, уже во II половине XV в., будет сотрясать устои Русского Православия, но будет одолена, главным образом, именно благодаря монашеству.
Видения преп. Сергия, подобных которым доселе не знала практика русского монашества, свидетельствуют о том, что в жизни великого подвижника как бы сосуществовали два измерения: нам известна лишь внешняя, земная канва, но мистические глубины его души были почти полностью сокрыты для окружающих. Как по пунктирным штрихам мы можем лишь отчасти представить себе, что параллельно тому подвигу, который был очевиден для всех, существовала и особая таинственная жизнь. Ее вершина — созерцание тайны Пресвятой Троицы, чего, безусловно, сподобился преп. Сергий. Но ничего конкретно-рационального о духовном опыте Радонежского игумена мы сказать не в состоянии. Смирение Сергия было столь велико, что он не считал возможным что-либо писать о своих молитвенных переживаниях, о своих видениях. Но тем не менее, его духовный опыт не исчез с его уходом из жизни. Гораздо более значимым наследием преподобного, нежели письменные свидетельства, стали его многочисленные ученики, его традиция, его школа монашеского делания. Пожалуй, написанная в похвалу преподобному «Троица» преп. Андрея Рублева, также вышедшего из Сергиева круга, наиболее ярко свидетельствует о духовно-мистической стороне жизни Сергия.
По этим штрихам мы можем, однако, увидеть очевидную параллель между традицией преп. Сергия и современным ему византийским исихазмом — практикой умного делания, основанной на традиции преп. Григория Синаита, преломленной в учении св. Григория Паламы о Фаворском свете и нетварных Божественных энергиях. Помимо очевидных мистических параллелей, имеются и конкретные свидетельства того, что преп. Сергий поддерживал самые обширные связи с греками-паламитами. Достаточно вспомнить поддержку, оказанную Сергию патриархом Константинопольским Филофеем в деле утверждения общего жития в Троицком монастыре. Мы уже упоминали и о том, как активно способствовали Сергий и его сподвижники утверждению на Русской митрополии другого византийского исихаста — Киприана. Одним из учеников Сергия был тезоименитый ему преп. Сергий Нуромский, пришедший в Троицкий монастырь с Афона. Другой ближайший ученик Сергия — преп. Афанасий, первый игумен Высоцкого монастыря в Серпухове, был, пожалуй, наиболее важным посредником в установлении духовных связей между кругом преп. Сергия и паламитами Константинополя и Афона. Через него на Русь из Греции попадала святоотеческая литература и иконы, поддерживались отношения с византийскими единомышленниками. Сохранились, например, знаменитые греческие иконы XIV в. из деисусного чина Зачатьевского собора Высоцкого монастыря, привезенные Афанасием на Русь из Царьграда. А в библиотеке Троице-Сергиева монастыря хранились полученные через него же первые славянские переводы творений преп. Григория Синаита и преп. Симеона Нового Богослова.