Через час напряжённой работы он поставил подпись и удовлетворённо улыбнулся. Внезапно в бытовку вошёл прапорщик Шматко, собственной персоной. Кузьма вскочил, машинально пряча оба письма за спину. Старшина бодро взревел:
— Что, Кузя, задачки решаем?!
— Никак нет! Я это… Письмо пишу, — немного застенчиво ответил рядовой Соколов.
Прапорщик понимающе хохотнул:
— Что, любовь-морковь?
— Ну…
— Понимаю, — мечтательно закатил глаза Шматко. — У меня, помню, тоже была… Глаза голубые-голубые, и вот такая… — Он вдруг заметил напряжённый взгляд Кузьмы и заторопился. — Ну ладно, это уже детали! Я в город еду, на почту — контрольную послать. Давай письмо, там брошу — быстрей дойдёт.
— Я сейчас! — радостно воскликнул Кузя. Он положил в конверт сложенное письмо и быстро написал адрес…
После ухода старшины в бытовку заглянул Мишка. Старый друг взглянул на письменные принадлежности, разложенные по гладильной доске:
— Ну что, сварганил тебе писарь послание?
— Ага. Такую поэму накатал… — Кузя вытащил из кармана сложенный листок. — На, почитай!
Мишка развернул послание и пробежал по нему глазами. Потом задумчиво кашлянул:
— Кхм… А что, мне нравится. Покруче, чем у Акунина. Такое ощущение, что не ты, а он её любит.
Такой оценки Кузьма от него никак не ожидал.
— Ты что, издеваешься? — настороженно спросил он.
Мишка непонимающе ткнул пальцем в письмо:
— Нет! Ну вот же: «Милый мой Вареник, я помню всё, что ты говорила мне в тот день, и какие были у тебя глаза…»
Кузьма не дал ему дочитать, резко выхватив листок. Он уставился на ровные строчки, не веря своим глазам, потом глухо застонал: — Ё-моё! — Он сорвался с места и пулей вылетел из казармы.
Мишка немного поразмышлял ему вдогонку и неизвестно зачем произнёс:
— Да-а… Прежде чем крутить любовь, научись крутить портянки…
Он неторопливо снял форму, положил штаны на гладильную доску и включил утюг. Гладить не хотелось. И вообще измученное тело просило покоя. Оно желало отдыхать, а не махать утюгом. Однако заступать в наряд в мятой форме было нельзя. В таких случаях сержанты проявляли полное непонимание, удваивая количество нарядов. И тут, прерывая мучительные Мишкины раздумья, в бытовку вошёл Кабанов. Он тоже собирался привести себя в порядок, поэтому был в одних трусах. Форму Кабанов держал в руке.
— Гладиться? — спросил его Мишка.
— Да. И ещё подшиться надо, — бодро ответил тот, явно не испытывая терзаний по поводу предстоящей работы.
Внезапно у Мишки возникла удачная мысль. Во всяком случае, так ему показалось. До конца он её додумать не успел, а язык уже сам шевельнулся, выдавая следующую фразу:
— Эти тоже погладь! — Мишка показал на свои штаны, лежащие на доске.
Кабанов озадаченно моргнул:
— А чё это я должен твои брюки гладить?
— Чё-чё!. Сержант приказал! Его это брюки! — вдруг уверенно брякнул Мишка.
— Точно сержанта?
— Да точно, точно! Я бы тебе свои не доверил!
Кабанов наморщил лоб:
— А твои где?
— Мои? Постирал. Сохнут, — выкрутился Мишка.
Кабанов немного постоял в нерешительности, всё ещё сомневаясь. Потом уточнил:
— А чего он сам не принёс?
Но Мишка уже почувствовал, что дело сделано.
— Ага! Станет он днём перед салагами в трусах рассекать. Смотри, моё дело приказ передать! — Он деловито направился к двери.
Кабанов взял утюг, собираясь гладить. Но тут в бытовку зашёл сержант Рылеев, собственной персоной. Причём полностью одетый. Он недовольно зыркнул на молодняк:
— Долго копаетесь! Через полчаса инструктаж!
Кабанов поставил утюг на место и изумлённо уставился на сержанта:
— Товарищ сержант… А ваши брюки?.
Рылеев опустил взгляд вниз.
— Что мои брюки?
— Медведев сказал… что вы сказали…
Неожиданно из коридора донеслась команда дневального:
— Сержант Рылеев, на выход!
Тот выскочил из бытовки и затопал к тумбочке дневального.
Мишка подскочил к Кабанову и крепко ухватил его за майку на груди.