Странно потерять ход после стольких дней движения. Больше двух недель был ветер, не тот, так другой, теперь же он исчез, а с ним и звуки, производимые им и волнами. Будто в большой комнате вдруг прекратилось громкое тиканье часов. Правда, рыб, которые сотни миль сопровождали яхту, остановка как будто не очень смутила. Любители тени в ней и остались, другие плавали вокруг, будто пассажиры, высаженные из поломавшегося межконтинентального автобуса.
В сплошном мрачном кольце, которым меня обложило моё уныние, был один просвет: отпала тревожная необходимость то и дело откачивать воду из трюма. Пока мы шли круто к ветру, против встречной волны, течь с каждым днём чуточку усиливалась. Утром лишний качок, вечером лишний качок, и так изо дня в день с нудным постоянством, которое точило мне душу. Как только подул благоприятный ветер, сразу стало полегче; течь есть, но совсем не то, что было. За последние двадцать четыре часа, особенно же за последние двенадцать и теперь, когда мы остановились, она свелась до минимума. Казалось бы, одной заботой меньше, однако всё было не так просто. Я не мог отделаться от тревоги и не мог ничего поделать с унынием, которое с самого начала плавания всё больше подрывало мою уверенность в себе. С тоской смотрел я на запад, где в каких-нибудь пятистах милях раскинулись Бермудские острова. Меня грызло нетерпение. Торчи здесь и жди ветра. Какой был у нас самый долгий штиль? Вахтенный журнал ответил мне — тридцать шесть часов. Не дай бог снова на такой же срок попасть в чистилище. Как там ураган? Наверно, уже разошёлся вовсю, неся лишения и погибель множеству людей на островах Карибского моря. В какую сторону он затем двинется? Я боялся думать об этом. Стоим на месте, скованные штилем в четырёх днях пути от гавани. Мой сжавшийся в комок рассудок просто не мог охватить реальность. Больше недели я не видел никаких судов. Мной владели безразличие и вялость, руки не поднимались делать даже самое необходимое. Идущая с юга зыбь раскачала яхту, и паруса настырно хлопали.
Пусть хлопают. Они же трутся, изнашиваются. Пусть трутся.
Нет энергии даже на то, чтобы выйти на палубу и потравить фал. Всего-то дела на девяносто секунд. Подняться по ступенькам, сделать два шага по палубе рубки, освободить крепительную утку и потравить.
К чёрту!
Качайся, хоть все жилы из себя вымотай, мне плевать. Протирай паруса насквозь. Проливай воду из чайника. Драгоценную воду. Болтайся в этой дыре до скончания века.
Я посмотрел на море — оно выглядело под стать моему расположению духа. Волнение усилилось. Облака сгустились. Смеркалось. Никогда ещё я не видел море таким недобрым. Безучастным видел. Видел огромный, не ведающий ни пространства, ни времени океан, хоть целый флот пройди — не заметит. Теперь у меня было странное чувство, что я перестал быть не заслуживающей внимания соринкой. Что-то переменилось.
Я обратился к богу с просьбой послать ветер.
В полночь ветер возвратился, и мы снова пошли вперёд. И достигли благодетельного рассвета — так поезд выходит из непомерно длинного туннеля, который вас оглушал, лишал зрения и забивал вам ноздри и рот пылью сомнений.
XII
В это субботнее утро я чувствовал себя, словно бегун, у которого на середине марафонской дистанции вдруг закололо в боку, однако он, ловя воздух, продолжал бежать, пока не обрёл второе дыхание. И теперь бежит дальше, пусть не так быстро, но с возросшей решимостью.
— Давно пора, а то я уже беспокоюсь, что это ты отстал.
В полдень я очень тщательно взял высоту солнца, после чего, заполнив журнал, управившись с ленчем и наведя порядок на яхте, достал последнюю банку пива и торжественно водрузил её на холодную плиту. Последняя банка.
Самая последняя банка, всё, что осталось от двух ящиков пива, погруженных на борт яхты в Плимуте перед началом рейса. Сильно побитая и помятая, тут и там пятнышки ржавчины, но всё-таки банка пива. Крепкий валлийский эль. Банку украшал вздыбленный дракон. Не то чтобы мне очень хотелось пива, но надо было отметить небольшое событие. Хотя из-за капризов ветра вертушка лага вращалась с переменной скоростью, каждый оборот приближал стрелки к вертикали. А когда они станут отвесно (этой минуты осталось уже недолго ждать), нами будет пройдено три тысячи миль от Плимутского мола. Три тысячи миль. Выбери я северный маршрут, печально подумал я, и были бы мы сейчас в Нью-Йорке. Но что толку теперь сокрушаться из-за этого промаха? До Нью-Йорка свыше тысячи миль, и ничего с этим не поделаешь. Лучше сосредоточиться на доступных мне простых радостях.