И в дополнение к сигналу М-И-К я вывешиваю вопрос:
«Каковы координаты вашего корабля?»
Француз мчится на огромной скорости, около пятнадцати узлов, но он хорошо воспитан, поворачивает кругом и ещё раз проходит мимо меня. Его скорость по-прежнему чересчур велика, я не могу разобрать слов, летящих из мегафона над водой, к тому же они искажены акцентом.
Теперь мой выход. Выразительно — что твоя парижанка — я пожимаю плечами и вскидываю вверх руки, давая понять смотрящему на меня французу: мол, кричи не кричи, всё равно я из-за ветра ничего не понимаю. Торговые суда очень уж не любят сбавлять ход. После команды «Полный вперёд!», отданной по выходе из Нового Света, вдруг посреди океана перевести машинный телеграф на стоп — значит, вызвать панику внизу, и наверх выскочит разъярённый старший механик. Поэтому судно продолжает ходить на всех парах вокруг фолькбота, пока вахтенный офицер набирает флажный сигнал, и вот уже на видном месте, под самым топштагом, читаю:
«44° северной широты, 26° западной долготы».
А также:
«Нуждаетесь ли в чём-нибудь?»
Славный парень, молодец, говорю я себе, благодарно махая рукой, а француз описывает последний круг и удаляется, не потревожив машинное отделение.
Можно спуститься в каюту и сопоставить позиции. 44° северной широты — разумеется, округлённая цифра, и 26° западной долготы — тоже, но даже с учётом возможного отклонения я, похоже, продвинулся на запад дальше, чем думал. Ура! Вот что значит не слишком напирать на оптимизм при оценке пройденных миль и курса. Насколько это лучше, чем тешить себя надеждами и вдруг обнаружить, что вы на сто миль отстали от предполагаемой счислимой позиции.
Настроение сразу поднимается. Шестнадцать дней упорной лавировки против ветра, наконец, обернулись на карте заметным продвижением на запад. Ещё пять дней, и мы будем к северу от Фаяла; если лучшее из приключений кончится неудачей, есть куда юркнуть. Да и магический барьер 30° западной долготы постепенно приближается к видимому горизонту. Интересно, почувствую я толчок, переваливая через него? Да нет, всё ограничится стуком консервного ключа о банку эля, одну из шести, которые надо растянуть на тысячу миль.
В понедельник ночью дул достаточно свежий зюйд-вест, временами шёл дождь, видимость была посредственная. Вперёд, упорно вперёд, круто к западному ветру. Ветер отходит на несколько румбов, принуждая делать поворот оверштаг, выбирать наиболее выгодный галс, чтобы продвигаться на запад. На запад, медленно наращивая цифру на шкале лага. Яхте приходится трудно, зато команде физически легко, только бы Железный Майк не заржавел под непрестанным солёным душем. Впрочем, в бытии команды есть и другие грани, кроме видимых простым глазом. К упражнению «вверх-вниз», начавшемуся ещё в Плимуте, — наблюдать за горизонтом надо по возможности тщательно, — добавилось ещё одно непременное дело. Чуть не каждый час приходится немного поработать помпой, откачивать воду из трюма. Ничего тревожного пока, но, во всяком случае, знаменательное отклонение от прежнего статус-кво. Неделю за неделей идём бейдевинд, непрестанный крен, а то и качка — всё это создает страшную нагрузку на корпус. Тонна железного балласта ведёт непрекращающийся поединок с изменчивым давлением на работающие паруса.
Вторник наступил и прошёл. Утром удалось произвести визировку, но в полдень от солнца осталось только унылое бледное пятно посреди холодной серой пелены. 44° северной широты — широта солнечной Испании, но также и Новой Шотландии и сурового острова Сейбл. Хоть бы погода улучшилась. На ветер надежда плохая, он ещё довольно долго останется западным, но вот солнце — не пора ли ему показаться опять? Против ветра, всё время против ветра, палубу обдают солёные брызги, кокпит влажный — в итоге повышенный расход тщательно уложенной сухой одежды, которую извлекаешь из непромокаемых полиэтиленовых мешочков, носишь несколько дней, смотришь — уже промокла, надо сбрасывать. В носовом отсеке громоздится унылая куча вязаных вещей, напоминающих скорее о мокрых губках, чем о курчавых спинах горных овец. По всему судёнышку распространился затхлый запах. На подволоке тёмно-зелёные пятна плесени утвердились в неудобных уголках, куда не добирается тряпка, когда руки доходят до уборки. Откроешь банку с галетами — отсыревают раньше, чем успеваешь съесть, и приходится их подсушивать в не знающей отдыха печке. Все одеяла влажные. Некоторые из них присоединились к зловонной куче одежды в носовом отсеке, другие ещё помогают защищать спальный мешок от непрерывной капели из люка, которая упорно стучится в моё плечо, поскольку я сплю на койке с подветренной стороны. Чего только я ни делал, чтобы прекратить эту противную течь, вызванную неплотным соединением в передней части сходного люка, — всё напрасно. Солёные капли знай себе падают сверху, подливая масло в огонь моего неуравновешенного нрава. Казалось бы, что проще — ложись с наветренной стороны, но это очевидное решение проверено и отвергнуто, крен велик, не улежишь. Остаётся либо подветренная койка, либо елань.
Большая часть бумаги слишком отсырела, чтобы выдержать уколы острого карандаша. На планшетах с гониометрической сеткой появляются дыры. Вахтенный журнал промок. Даже страницы Тэрбера обмякли между влажными корками переплёта. Пыльные степи «Землепроходцев» превратились в обширные болота, преградившие тысячам голов скота путь к железнодорожной станции. А сколько времени уходит на то, чтобы в мокром спальном мешке установилась парниковая температура, особенно если ваше собственное тепло успело улетучиться. Влага пропитывает мышцы, вы просыпаетесь с окоченевшей шеей и ноющими плечами. И суставы напоминают о себе. Скрипучим голосом они жалуются на вездесущую сырость, она и душу подтачивает день за днём, наконец, конденсируется в солёные струйки, сбегающие вниз по скулам. Слёзы жалости к себе? Не думаю. Когда идёшь совсем один на маленьком судне, полночь зовёт воспоминания, и они теснятся в душе, заставляя раскисать восприимчивых субъектов, к числу которых — не стыжусь в этом признаться — я принадлежу. В ту ночь, лежа на сырой, холодной койке, я совсем увял. Мысли медленно вращались вокруг моего физического существования, потом вдруг отлетели, и вот я смотрю на себя и своё судёнышко откуда-то с высоты. Всё пройденное за последние недели словно разложено передо мной на столе. Я обозревал свои шаги и — странный дар — видел каждый из них отдельно и в то же время их естественную последовательность. Где-то на самом конце кривой я различил родной дом и семью. Это оказалось последней каплей, и тут-то я прослезился, не от жалости, а от прилива чувств. Всё то, что обычно отводится в сторону плотиной повседневной сдержанности и протекает вдали от невидящих глаз, вдруг нахлынуло на меня. Ощущение было сладостное, и сознание взбунтовалось. Не пристало искать удовольствия в психическом отклонении, и я поспешил взять себя в руки. Я встал. И приготовил себе чашку чаю.
В среду утром, 29 июня, потратив немало сил на то, чтобы привязать размытое солнце к мутно-серому горизонту, я посмотрел на часы.
И не поверил своим глазам.
— Силы небесные, остановились!
На берегу отказ в работе наручных часов, как правило, не влечёт за собой ничего ужасного. Но каково это человеку, отделённому от суши водной пустыней? У меня было такое чувство, будто земля разверзлась подо мной.
Отложив никчемный теперь секстант, я ещё раз посмотрел на часы. Длинная секундная стрелка не двигалась с места. Я поднёс часы к уху, питая слабую надежду, что механизм всё-таки действует. Никакого намёка на тиканье.
Я встряхнул их и снова послушал.
Молчат.
Мной овладело страшное отчаяние. Без часов я не узнаю времени. Не зная времени, не узнаю долготы. Такой ход мыслей, разумеется, не мог помочь мне избавиться от ощущения, что я был дурак дураком, когда оставил на берегу хронометр. Угрюмо сижу на краю койки: локти упираются в колени, подбородок лежит на обращённых кверху ладонях, пальцы скребут бородатые щёки.
— Дурак ты, Хауэлз.
— Последний идиот.
Я посмотрел на здоровенный будильник, привинченный к комингсу рядом с барометром. Как ни роскошно выглядел сверкающий латунью корпус, я знал, что внутренность не лучше, чем у дешёвых ходиков. Секундной стрелки нет, и ход такой неровный, что рядом с этим будильником самый скверный хронометр показался бы верхом совершенства.