Ещё раз машу рукой… до свидания… Всё, прошёл.
Хорошо-то как. Хорошо сидеть в кокпите, обменявшись сердечными приветствиями с членами команды, перегнувшимися через гакаборт. Танкер прошёл так близко, что я теперь иду в его попутной струе. Море за ним словно приглаженное, но у самой поверхности крутятся вихри. Моё внимание приковано к этой картине. Пучки водорослей мечутся, будто в кипящем котле, то их вынесет совсем наверх, то опять засосёт вниз, миг — и пропали куда-то. Интересно, может ли человек плыть в кильватере быстро идущего судна? Скорее всего — нет. Но я, честное слово, как-нибудь попробую.
А, чёрт! Море настолько меня увлекло, что я забыл прочесть на корме название порта приписки, а теперь слишком далеко, и бинокль не выручит. Проклятие. Запись в вахтенном журнале будет неполноценной.
С лёгкой грустью я смотрю, как корпус «Петерсона» переваливает за линию горизонта. Догонял он меня довольно долго, а уходит, кажется, вдвое быстрее. Ничего, всё-таки отправлена ещё одна весточка Эйре и ребятишкам. Ура «Обсерверу» (первое почти за месяц). Газета оплачивает пошлину, причитающуюся Ллойду за передачу сведений о судах. Я всегда был её читателем, теперь же буду почитателем, стану настоящим газетоманом. Хорошо быть чего-то-маном. Кстати, что это означает? Что вы чем-то пресыщаетесь? Хорошим или плохим? В таком случае я гонкоман. Господи, до чего я пресытился трансантлантическими гонками одиночек!
Мне нужно лечиться.
Движение — вот что мне нужно.
Движение на запад. Движение в западном направлении. Пройти сквозь наступающую ночь и достичь благословенного дня по ту сторону ночи. Ночь — будто вход в туннель. Дни превратились в клинья света, вбитые в сплошной мрак. У дней есть название, есть порядковый номер, а ночи — это непроторенные и необозримые дебри времени. Я даже не знаю толком, что за день сегодня. Я тщательно отмечаю крестиком в календаре каждые двадцать четыре часа — плохо, если запутаюсь в числах, — но дни…
Понедельник. Вторник.
Среда. Четверг.
Пятница.
Так что за день недели сегодня?
Не знаю толком. Меня заботит не день, а часы мрака между днями.
Я одолеваю ночь, как пловец одолевает под водой бассейн в оба конца. Прошёл половину дистанции — полночь. Теперь — обратно, тот же путь кажется очень долгим, лёгким нужен воздух, как моей душе нужен свет. Нет, это непосильная задача, лёгкие лопнут, прежде чем вы успеете всплыть. Всё, больше нельзя терпеть. Вы поднимаетесь к поверхности, чтобы глотнуть воздуха, но там лёд, сплошной лёд, он вас не пускает. И сколько ни колоти руками и ногами, надо плыть дальше. Плыть, плыть, плыть, а вы совсем задыхаетесь, и наконец, вы уже перевалили через грань невозможного, наконец, можно всплывать и жадно хватать ртом воздух. И опять занимается день. Новый день с западным ветром. Яхта продолжает борьбу с этим недотёпой, который прёт и прёт на восток, словно нет других сторон света, нуждающихся в ветре. Лишь одно событие скрашивает этот день. В семь вечера лаг отмечает, что пройдено две тысячи миль. Две тысячи миль против ветра — это немало, хоть кого спросите.
И опять ночь.
Во сне я веду судно, на котором мачт, что телеграфных столбов на длинной прямой улице. И на каждой мачте по парусу. Они уходят вдаль, уменьшаясь с расстоянием, и в конце палубы это просто маленькие пятнышки. Я беру рифы на всех этих парусах. Работаю как сумасшедший, потому что надвигается шторм. Судно несёт слишком много парусов, палубу захлёстывают волны, и я работаю по пояс в воде. Уголком глаза вижу, что уже зарифленные паруса (может быть, сто, может быть, больше) разлетаются в клочья от штормового ветра. Всё окутывает мрак, и я просыпаюсь. Точно ли я проснулся? Слышно ветер, но ведь и во сне тоже был ветер. И плеск воды и хлопающий парус. Господи! Волны сомнения качают меня между сном и явью. Пот, которым я обливаюсь, вызван не только духотой в каюте. Наконец…
Занимается рассвет.
Я — Инка.
Поклоняюсь солнцу.
— Чья очередь готовить завтрак?
— Готовь ты, а я пока откачаю воду из трюма.
— Сколько раз качнул?
— Пятьдесят два.
Солнце поднялось высоко, и в каюте слишком жарко. Марш на палубу. Сидя нагишом в кокпите, стричь ногти на ногах. Случайные брызги оставляют белые пятнышки соли, будто иней. Забираюсь на палубу рубки. Ложусь на спину. Смотрю на гик и горбатый парус. Что-то тело ноет. Возвращаюсь в кокпит. Сажусь будто в ванне. Ноги задираю вверх. Спина опирается на руки, как на подлокотники. Вращение ногами. Словно педали крутишь. Оборот за оборотом, оборот за оборотом. Сто оборотов. Двести оборотов. Двести пятьдесят. Двести семьдесят пять оборотов. Двести восемьдесят пять. Двести девяносто оборотов. Двести девяносто пять. Девяносто шесть, девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять.
ТРИСТА ОБОРОТОВ.
Ещё. И ещё.
Бегут струйки пота. Со лба — в волосы. С живота — на грудь. По ногам на бедра. Я весь липкий от соли. Зато усталый, слава богу — усталый. Теперь опуститься на колени в кокпите. Ухватиться за комингс справа и слева. Подтягиваться на руках.
Бицепсы лоснятся. Суставы похрустывают. В ушах стучит. Глаза зажмурены. Белки налились кровью. Живот напряжён. Поясницу саднит.
Хватит.
Солнце по-прежнему светит. Ветер по-прежнему дует. Волны по-прежнему бегут. Яхта по-прежнему идёт. Лаг по-прежнему вращается.
ЧЕЛОВЕК по-прежнему ЖИВЁТ.
Я понимаю, что это не выход. Возможно, мне и впрямь не хватает физической нагрузки, зато мозг чересчур нагружен. Сознание жужжит и мечется, как пчела, и, как пчела, садится, где надо и где не надо. Сейчас меня, словно жало, кольнула мысль, что, если я не прихвачу себя тросом, занесёт меня невесть куда. Сидя в кокпите у правого борта и ожидая, когда я вернусь на землю, прихожу к выводу, что гораздо лучше осмотреть яхту, чем копаться в себе. Прохожу вперёд и начинаю с носа. Крепление штагов, внутреннего и внешнего, в порядке, правда резьба винтовых талрепов тронута ржавчиной, как и нижняя часть самих штагов, особенно там, где кольца ходят вверх-вниз, стёрли цинк с мягкой стальной проволоки. Работающий стаксель выглядит удовлетворительно, правда форма не идеальная, но с этим ничего не поделаешь. Делаю мысленную заметку, что надо закончить ликование запасного паруса. Передний люк — в комингсе трещина, память о военном моряке, который проявил такое рвение тогда в Плимуте. Сюда постоянно падают брызги, поэтому трещина почернела, и влага, проникая под лак, захватывает всё большую площадь, уродует вид этой части люка. Лакированные комингсы рубки тоже утратили блеск. Обросшая тонким слоем соли мачта отливает тусклой белизной, но выглядит прилично, и ванты тоже, если не считать ржавчины внизу. Не забыть их промыть и натереть олифой, когда в следующий раз выдастся тихая погода, без брызг. Палуба вдоль бортов непрерывно споласкивается уже тридцать дней, она достаточно чиста, лишь кое-где есть бурые пятна около ржавеющих железных оковок, с этим ничего не поделаешь.
А хорошо на палубе рубки. Чудесный солнечный день. Конечно, мы, как и прежде, идём крутой бейдевинд, но и воздух и море теперь потеплее, поэтому лавировка уже не так раздражает. Вообще со временем, наверно, ко всему можно привыкнуть. Майк держится молодцом, вести яхту против ветра для него пустяковое дело, во всяком случае, он с ним справляется куда лучше, чем я. Он не дремлет на вахте и всю ночь ловит колебания ветра, как охотничий пёс распутывает след. Один только недостаток у обоих — их надо постёгивать. Теперь можно постоять и полюбоваться, как Майк держит курс. Прислонившись к мачте, лучше вижу, что делается под водой. Рыбы тут как тут, разные виды и особи эскортируют меня через свои владения. Одни предпочитают плыть рядом с бортом, другие, покрупнее, держатся чуть поодаль за кормой. Впереди, насколько могу разобрать, никого нет, но когда яхту поднимает на высоком гребне, я прямо по носу в некотором отдалении вижу в воде большой предмет. Вот когда сказываются недостатки Майка. Если я не пройду на корму и не сменю его на румпеле, мы врежемся в эту деревянную балку. Но я так хорошо пригрелся на солнышке. Может быть, ветер сам малость отойдёт, и мы обогнём балку с юга, или Майк чуть приведётся, так что она останется у нас с левого борта — глядишь, и избежим столкновения. Теперь я отчётливо её вижу. Только что её подняло на гребне, и конец на миг завис в воздухе. Уныло барахтается в море здоровенная балка. А на ней сидит птица. Да какая красивая! До сих пор мне что-то попадалось мало птиц. Первую неделю — обычные чайки, но, когда мы удалились от земли, они утратили к нам интерес, и долго никого не было. Одна-две птицы показались, когда яхта приблизилась к Азорским островам. И вот теперь эта, что сидит на конце деревянной балки. Майк по-прежнему не чешется. Знай правит прямо на балку, балда этакий; совсем не смотрит, что делает. Нет, какая чудесная птица. Тоже чайка, но таких в Уэльсе не видывали. И ещё вокруг балки порхают какие-то птицы поменьше, с более тёмным оперением. Этих крошек я хорошо знаю. Цыплята матушки Кэри — качурки. Просто прелесть! Но если мы скоро не изменим курс, то наедем на них и испортим им всю игру. Осталось немного. Надо класть руль под ветер, пока не поздно. Майк… МАЙК!