Нина не заметила, как по щекам потекли слезы и соленой горечью скатились в уголки рта. Она всхлипнула, сквозь застилавший глаза светлый туман посмотрела на письмо и улыбнулась и осуждающе, и радостно, и виновато.
Дурочка! Где же он мог найти тебя, когда ты и сама не знала, кто ты есть сегодня и что будет с тобой завтра? Ты же в мире была вроде невидимое «ничто», и настоящую тебя знали всего несколько человек, да и те и хотели всей душой, но не могли сказать, где ты и что с тобой.
А он ждал, надеялся, разыскивал. И Вера искала и Петро… Бедный Петро! Инвалид, без ноги, на протезе… А может, и с Сережей что? Нет, нет! Этого не случится, не может случиться!
Нина, как в полусне, встала с замшелого пенька, торопливо поправила волосы. Косые лучи послеобеденного солнца упрямо пробивались сквозь толщу густого сосняка. Легкие блики мягко скользили по иглистому ковру прошлогодней хвои. Изредка в разморенной тиши леса, едва уловимо возникая, тут же замирал ласковый перешепот ветвей. В густой тени узенькой просеки Нина увидела Васильцова. Видимо не замечая ее, он шел неторопливо, в раздумье склонив лысеющую голову. В военном обмундировании, без погон, в ярко начищенных сапогах и с командирской сумкой в руке, он был совсем не похож на того Степана Ивановича, который вывел ее из Орла.
— А-а-а, Ниночка… — увидев ее, приветливо улыбнулся Васильцов и, мгновенно погасив улыбку, спросил: — Получили? От него?
— Нет, — в порыве радости встряхнула головой Нина и, словно оправдываясь за неладный ответ, тихо добавила: — От подруги, от Верочки. Жив он, жив, Степан Иванович! — захлебываясь словами, торопливо выговорила она, устремляясь к Васильцову. — Воюет на фронте! Меня разыскивал… Но война же, понимаете, везде отвечали, что я… Что про меня… Неизвестно…
— Рад за тебя, дочка, — мягко пожал ее трепетные пальцы Васильцов. — Уверен, что будешь счастлива.
— Буду, буду, Степан Иванович! — с жаром воскликнула Нина. — Все прошло… Теперь все другое будет.
Васильцов пристально смотрел на ее разгоревшееся лицо, и какое-то гнетущее предчувствие охватило его. Он отпустил ее руку, отвел свой взгляд от ее наполненных счастьем сияющих глаз и встревоженно подумал:
«Нельзя тебя на задание сегодня пускать. Ты взволнована, и это может погубить тебя».
— Тебе, Нина, отдохнуть нужно, — мягко сказал он, опять беря ее руку, — ты столько пережила, столько ожидала этого…
— Нет, нет, — с обидой и мольбой перебила его Нина. — Мы же идем сегодня. Я пойду, обязательно пойду. У меня сейчас столько сил, — спокойнее и тверже продолжала она, глядя на Васильцова уже совсем другими — требовательными и решительными — глазами. — Мы готовились. Все идут. Я понимаю, что будет трудно, но это нужно, это важно. Там, — резко взмахнула она рукой, показывая на восток, — на фронте, наше задание, может, не одну жизнь спасет. — Она смолкла, сурово сдвинув брови, и вдруг улыбнулась, до наивности просто и бесхитростно, и с дочерней откровенностью воскликнула: — Да что вы, в самом деле, Степан Иванович! Все пойдут, а я останусь. Да ни за что на свете!
Этот откровенный, искренний порыв победил Васильцова. С нежной радостью смотрел он на нее и думал о своей дочке.
— Только, Степан Иванович, вот это разрешите с собой взять, — показывая письмо, умоляюще попросила она, — я понимаю, я знаю, нельзя это. Идешь на задание — ничего личного. Но это… Это я не могу оставить.
Группа Артема Кленова из партизанского лагеря ушла первой. В прозрачных июльских сумерках безмолвно шагали позади Артема Сеня Рябушкин, Нина и Кечко. Узкая лесная просека глухим коридором скатилась к тихому и задумчивому ручью с обильной россыпью белых лилий, поднялась на взгорье и, пропетляв километров шесть по чахлому мелколесью, оборвалась у кочкастого болота.
— Передохнем, — остановился в густом кустарнике Артем и мягко опустил на мшистую землю мешок с толом, — да и покурим последний раз.
— И мне, что ль, задымить? — деловито сдвинув жиденькие брови, с озабоченной серьезностью проговорил Сеня. — Где наша не пропадала!
Улыбаясь, Нина ожидала строгого окрика Артема, никогда не позволявшего пареньку баловаться куревом, но тот молча подал Сене кисет и свернутую гармошкой газету. С видом заправского курильщика Сеня оторвал клочок газеты, захватил щепоть табаку и худенькими пальцами начал неумело мастерить самокрутку.
— Брось щас же! — гневно выкрикнул всегда равнодушный Кечко. — Брось, тебе говорят!
— Пусть побалуется, — ласково вступился за своего питомца Артем, — табачишка-то дрянненький, трофейный. От него и дите малое не закашляется.