— Да нет, я так просто, попробовать, что за курево фрицы применяют, — равнодушно сказал Сеня и, едва коснувшись губами самокрутки, презрительно отбросил ее. — Ух, и дрянь же! Вот бы нашего, елецкого, самосадика! Хватнешь — и душа в пятки!
Ни Артем, ни Кечко, казалось, не слышали его слов. Они лежали на траве, подложив под головы свои мешки, и раз за разом часто затягивались табачным дымом.
— Знаешь, Сеня, — поймав тревожный взгляд паренька, посмотревшего на сурового Кечко, сказала Нина. — Вот кончится война, я тебе целый набор самых хороших папирос подарю. И «Казбек», и «Беломор», и эти, как их, видела я в магазине до войны…
— Нет! — решительно прервал ее Сеня. — Ни дым этот противный, ни горилку и в рот не допущу. Это же яд, отрава. Заживо организм сжигает. А я спринтером буду.
— Кем, кем? — оживясь, повернулся к нему Кечко.
— Сприн-те-ром! — явно желая рассчитаться с Кечко за окрик, с дерзким вызовом ответил Сеня и, помолчав, снисходительно пояснил: — Бегуном, понимаешь, спортсменом. Только не обычным, так это, шаляй-валяй, а особенным, таким, что пулей бегает. Во! А что, сомневаешься? — возмутился он ехидной усмешкой Кечко. — Да я уже лет пять готовлюсь. Во! Глянь, — протянул он худенькие ноги в стоптанных ботинках, — одни мускулы и ни кусочка мяса!
— Ну ладно, спринтер, — вздыхая, поднялся Артем, — готовься рекорды ставить, а пока что забрасывай котомку за спину, и пошли. Да смотри только сухари и сахар не подмочи. А то на целый месяц сладочного довольствия лишу, и будешь пустой водичкой с воздухом вприкуску чаевничать.
Стало уже совсем темно. Над болотом поднимался промозглый туман. Со всех сторон неслись противные перехрипы лягушек. Известная только одному Артему вихлявая тропинка тянулась томительно долго. Сеня часто спотыкался, попадал в воду, натыкался на кочки.
— Иди за мной шаг в шаг, — сердито прошептал Артем. — Что ты какой-то разболтанный сегодня! Впервой, что ли, по болотам бродить?
Вскоре едва уловимо потянуло запахом хвои, сырость заметно уменьшилась, и, наконец, под ногами приятно зашуршала твердая земля.
— Вы с Сеней здесь посидите, — войдя в густую темь леса, сказал Нине Артем, — а мы с Иваном пройдем осмотримся.
— Нина, — робко прошептал Сеня, — у тебя нет хоть какой-нибудь тряпочки?
— Зачем тебе? — удивилась Нина.
— Ногу, понимаешь, стер, тогда еще, помнишь, немецкий обоз перехватывать ходили. И вот болит и болит.
— Почему же ты Артему не сказал?
— Боялся, не возьмет.
— Ну, знаешь!.. — возмутилась Нина.
— Что «знаешь»? — обидчиво перебил Сеня. — Все идут: кто рельсы рвать, кто стрелки. Нам самое труднее задание, а я сиди, как инвалид? Артем же, он чуть скажи, и враз подпаском к этому Круглову.
— Ты просто невозможен. У меня бинты есть, лекарства, хоть сказал бы. Ну, снимай ботинок.
Щиколотка правой ноги была так растерта, что, бинтуя, Нина дивилась терпению Сени.
— Скорее, Нина, скорее, — умоляюще шептал он, — Артем вернется, увидит…
— А ты что, и сейчас скроешь от Артема? — возмущенно воскликнула Нина.
— Нельзя говорить… Назад отправит… Он же такой, я вытерплю… И совсем ничего особенного… Других вон ранят смертельно, а они все равно воюют.
По-детски наивное бормотание паренька и возмущало Нину и вызывало жалость к нему. Артем, конечно, ни на шаг не пустит его, и это сильнее тяжелой раны поразит простодушного и до безрассудства восторженного Сеню. На всю жизнь повиснет на его совести этот нелепый случай. Но нельзя и скрывать. По плану Сеня должен идти с Артемом взрывать переезд, а Кечко и Нина остаются в прикрытии.
— Ниночка, дорогая, прошу тебя, молчи, не говори, — поняв раздумье Нины, жарко шептал Сеня. — Клянусь всем, всем, что есть: ни разу в жизни ничего больше не скрою, ни самой малости.
— Нет, — сурово проговорила Нина. — Артем должен все знать. И ты ему сам скажешь.
— Не могу… Нельзя.
— Прекрати! — оборвала Нина его жалобные вздохи. — Мы не на прогулку идем, а задание важное выполнять.
Сеня испуганно отстранился от Нины, торопливо надел и зашнуровал ботинок и вдруг, приблизясь прямо к ее лицу, с убийственным презрением зашептал:
— Сухарь! Вобла копченая! Лягушка у тебя вместо сердца! Говори, передавай! Я тебе как самой, как самому дорогому человеку открылся. А ты… Эх!.. — Он, весь дрожа, гневно отвернулся, сорвал с головы кепчонку и, швырнув ее на землю, опять резко повернулся к Нине. — Пусть, пусть я пропаду, но тебя и после смерти ненавидеть буду!