Всю зиму, как чудодейственная святыня, кочевала карта по всем пяти колхозам сельсовета. Сколько горячих споров и великих надежд вызывал ее каждый новый значок, обозначавший освобожденные советские города, станции, поселки!
Но в начале марта отметки на карте стали появляться все реже и реже, и вскоре старенькая отобразительница фронтовых событий вновь укрылась на книжной полочке Сергея. Прочитав фронтовые события, Сергей лишь изредка развертывал карту, молча смотрел на ее цветное поле и, вздыхая, вновь прятал на полку. На всем фронте стояло затишье.
«Что же это? — все чаще и чаще задумывался Сергей. — Или выдохлись и немцы и мы, или затишье перед бурей?»
Во время этих раздумий кошмарным видением всплывали в памяти охваченный пламенем Минск, вереницы беженцев на дорогах и дикий, все сметающий скрежет немецких танков.
«Неужели опять повторится такое? — вспыхивала отчаянная мысль. — Неужели они снова пойдут, а мы, как тогда, под Минском, будем все катиться и катиться назад, оставляя города, села, теряя людей, технику? Нет! Не может больше такое повториться! Не может? А почему же в сорок первом и в прошлом году случилось? Почему тогда мы их сразу не остановили? Сил-то много было, и вся страна целая наша. А теперь-то и Украина, и Белоруссия, и Прибалтика, и столько областей исконно русских под немцем. А там же хлеба какие! Не то, что у нас — жиденькие поля ржи да гречихи. Там пшеница в рост человека вымахивает. И все это захватил немец. Чем теперь кормить нашу армию? Только и надежды на нас да на Сибирь с Дальним Востоком. Дадим хлеба армии вдоволь, и не повторится сорок второй год. И должны, должны дать! В этом спасение и нас самих и всей страны».
Охваченный раздумьем, Сергей не услышал, как скрипнула дверь в сенях и в избу неторопливо вошел Николай Платонович Бочаров в своем неизменном перешитом из шинели пиджаке с заячьим воротником и потертой военной шапке-ушанке.
— Что, опять плохо? — тревожно спросил он, протягивая Сергею худую жилистую руку. — О, да ты весь как в огне. Лежать надо, Сережа, отлеживаться и лечиться.
— Да что ты, Николай Платонович, — бодрясь, приподнялся Сергей, — я совсем здоров! Так, малость придавило…
— Придавило! Да ты зеркало возьми, погляди-ка, на кого похож.
Старик сам посмотрел в тусклое, надтреснутое зеркало, висевшее в простенке, и ладонью старательно пригладил остатки волос на облысевшей голове.
— Говорят, лицом на отца смахиваю, а глазами точная копия матери, — шутливо ответил Сергей.
— Копия, копия… Всыпать тебе надо, хоть ты и в начальниках ходишь, тогда, может, за ум возьмешься!
— Дядя Николай, ты что такой воинственный? С Гвоздовым, что ли, схлестнулся, а на мне отыгрываешься?
— Что мне твой Гвоздов! Я папашеньку его в молодости не раз колачивал. А он ни дать ни взять, как ты говоришь, копия папашеньки и физиономией и душонкой торгашеской.
— Так что, это правда, что Гвоздов с тульскими спекулянтами связался?
— Я не хожу по пятам за Гвоздовым и под окном у него не караулю, — сердито буркнул старик и, тряхнув когда-то рыжей, а сейчас совсем белой бородой, озлобленно прокричал: — И вообще тыщу раз тебя просил: отстань ты от меня с этим Гвоздовым! Ты начальник и сам распутывайся. А меня не тревожь, не тревожь! Вот так. Уразумел? Да ты не гляди, не гляди на меня. Я и так тебя насквозь вижу. Думаешь, я про Гвоздова из-за обиды, что меня из председателей долой, а его на мое место?
— Да что ты, дядя Николай…
— Глупыш неразумный, если такое подумал. Ну какой из меня председатель, сам поразмысли! Грамотешки никакой, и годков шестой десяток. У меня уж старшему сыну под сорок.
— Как Андрей-то, пишет? Как он там?
— Известно как, воюет на фронте. А в письмах-то много ли расскажешь… Приветы да поклоны, жив да здоров — вот и все, — нехотя ответил Бочаров, обычно не упускавший ни малейшей возможности вдоволь поговорить о своем сыне-полковнике.
— Хорошие у вас сыновья, и Андрей Николаевич и Ленька.
— Ну, насчет Леньки-то — утро еще не наступило. Сумрак пока смутный. Дубить да дубить надо, и дубинкой хорошей. Сладу нет. Так и крутится вокруг Гвоздова. Того и гляди пойдет вместе с ним поллитровки по дворам сшибать.
Услышав о поллитровках, Слепнев нахмурился. Он часто замечал, что Гвоздов ходит под хмельком. Подмерзший ранней осенью картофель и на колхозных полях и на приусадебных участках во многих домах шел на самогон. Слепнев несколько раз на собраниях уговаривал и предупреждал самогонщиков, но каждую ночь где-нибудь на деревне пробивался сладковатый запах самогонной гари. Слепнев с участковым милиционером обошел все дома, еще раз предупредил каждого, отобрал и разломал семь самогонных аппаратов, но и это не помогло, а, наоборот, обернулось против самого Слепнева. Ярые самогонщики обозлились на него, поналадили новые аппараты и варили сивуху тайком, скрываясь в сараях, подвалах и даже в лесу. Сам Гвоздов самогон не варил, но знал каждого самогонщика и, как говорили в деревне, нюхом чуял, где закипала пахучая жидкость. Как-то само собой установилось некое подобие дани самогонщиков Гвоздову. Самый крепкий первач шел ему как откупное за молчание и попустительство. Но опять все это делалось тайно, и, сколько ни пытался Слепнев уличить Гвоздова в этом взяточничестве, никто из самогонщиков не выдавал его.