Ранто в тунике показалась из своего убежища и боязливо подошла к Актеону, глядя на него с уважением и в то же время краснея при воспоминании о наготе, в какой он застал ее. Эросион, возбужденный рассказом о своих планах, очевидно, желал бы снова приняться за работу. Он смотрел на свое произведение и, казалось, глазами раздевал пастушку, чтобы иметь возможность продолжать.
Афинянин понял, что его присутствие мешает молодым.
— Работай, Эросион, — сказал он. — Сделайся великим художником, если можешь. Скульпторы Афин позавидовали бы твоей модели. Теперь, зная, что вы скрываетесь здесь, я постараюсь не досаждать вам своим присутствием.
Он так и сделал. Он уже не возвращался в рощу смоковниц, чтобы не мешать молодым в их убежище: ему — пылающему честолюбием, ей — покоренной любовью.
Наступил день празднества. Весть о торжестве распространилась далеко за пределы Сагунта, и целые толпы кельтиберийцев собирались в город, чтобы взглянуть на сельские празднества.
Поселяне оставили работы и, одетые в лучшее платье, с вечера спешили в город, чтобы принять участие в чествовании богини нив. Они несли огромные снопы пшеницы, перемешанной с цветами, чтобы принести в дар богине, и белых ягнят для жертвы на ее амфоре.
На рассвете город наполнился пестрой толпой, запрудившей Форум и берега реки, чтобы видеть лошадиные скачки.
Около Бетис-Перкеса была устроена большая эстрада, на которой должно было происходить состязание между знатнейшими сагунтинскими гражданами. Сенаторы председательствовали на празднестве, сидя на скамьях, охраняемых отрядом наемной стражи. На одном конце арены сыновья коммерсантов и богатых земледельцев, вся сагунтинская молодежь ожидала сигнала; почти обнаженные, опираясь на свои легкие копья, молодые люди держали в поводу неоседланных лошадей, горячившихся и кусавшихся в ожидании состязания.
Подали сигнал к началу, и все, опираясь ногой о древко копья, одним махом взлетели на коней и плотной толпой помчались по дороге. Несметная масса народа приветствовала всадников, сидевших так плотно на спинах своих скакунов, будто составлявших с ними одно целое. Держа кверху копья, они криком возбуждали себя и поднимали облака пыли, сквозь которую виднелись ноги лошадей, брюхами почти касавшихся земли.
Бешеная скачка продолжалась долго. Несколько ездоков, менее искусных или имевших худших лошадей, отстали, число всадников, очевидно, уменьшалось. Последний, не покинувший путь и все время шедший во главе скачки, должен был получить венец, и в толпе держали пари за кельтиберийца Алорко и афинянина Актеона, которые с первого мгновения вели скачку.
Граждане, не намеревавшиеся ожидать под жгучим солнцем конца скачки, шли вдоль берега реки к стенам, в тени которых юноши боролись один на один или бились на кулаках, ожидая награды за ловкость. Другие, более мирные, направлялись на Форум, где под портиками между изящной молодежью происходило состязание в пении и музыке и победителя венчали лавровым венком. Сидя в креслах из слоновой кости, окруженные красивыми рабами, обмахивавшими их миртовыми ветвями, Лакаро и его друзья играли на флейте или на лире, пели греческие стихи с притворно нежным выражением. Среди слушателей кое-кто смеялся, передразнивая нежность их голосов; но другие унимали с негодованием насмешников, увлеченные пением, производившим, несмотря на отпечаток женственности, своим искусством впечатление на примитивные души.
Около полудня восторженные толпы потоком запрудили тесный Форум. То был народ, возвратившийся со скачек, приветствуя победителя. Наиболее восторженные, сняв мужественного Алорко с коня, поднимали его на руках. Оливковый венец украшал его длинные волосы, растрепавшиеся и покрытые пылью. Актеон шел рядом, по-братски приветствуя его торжество и не проявляя ни малейшей зависти.