Грек очнулся. Его грудь давила как будто гора. Он не сознавал, действительно ли он жив. Тело отказывалось повиноваться ему. Только с болезненным усилием ему удалось открыть глаза и неясно сообразить, почему он очутился там, где лежит.
Наконец он понял, что гора, давившая ему грудь, была телом огромного солдата. И Актеон вспомнил, что в ту самую минуту, как он почувствовал, что летит в таинственную темноту, он всадил меч в тело этого воина.
Он огляделся. При багровом свете как бы бесконечно занимающейся зари он увидел сверкавшую на земле массу оружия и заметил разбросанные, а местами наваленные в кучу трупы в странных позах, приданных им последними предсмертными содроганиями.
Вдали горел город. Темные, обезображенные здания выступали из-за языков пламени, на фоне которого дрожа обрисовывались стены Акрополя.
Актеон вспомнил все. Этот город — Сагунт: из него доносились крики победителей, бегавших по улицам, покрытых кровью, зажигая еще не горевшие дома, разъяренных против населения, поглощенного только истреблением своих богатств, убивая всех встречавшихся на пути и приканчивая раненых.
Отдав себе отчет во всем этом, он осознал, что еще жив, но скоро умрет. Он чувствовал это по чрезвычайной слабости, овладевшей им, по смертельному холоду, пронизывающему все тело, и сознание теплилось в его уме только как слабый огонек…
А Сонника? Где же Сонника?… Его последним желанием было добраться до ее трупа, который, вероятно, был поблизости. Он хотел поцеловать ее, как поцеловал ее рабыню, — отдать ей эту дань прежде, чем умрет. Но когда он, сделав последнее усилие, поднял голову, он почувствовал, что лицо его залила горячая липкая жидкость. Он истекал кровью.
В эту минуту неясно, как будто в мимолетном сне, он увидел черного кентавра, скакавшего по трупам и смеявшегося с адской радостью, глядя на горящий город.
Кентавр проскакал мимо Актеона. Копыта его коня ушли в тело кельтиберийца, лежавшего на груди грека. И при свете пожара последнему показалось, что он узнает всадника.
То был Ганнибал. Без шлема на голове, весь охваченный торжеством победы, он скакал на черном как ночь коне, казалось, разделявшем ярость своего всадника, топтавшем, попиравшем трупы и развевающем своим хвостом по полю остатки битвы… А греку он показался фурией, вышедшей из ада за его душой.
Перед ним мелькнуло лицо Ганнибала, оживленное гордой улыбкой жестокого самодовольства. Его величественный и непреклонный вид напомнил Актеону одно из карфагенских божеств, милосердие которого можно было вызвать, только принося на его алтарь человеческие жертвы.
Ганнибал смеялся, ликуя, что наконец этот город, под стенами которого он простоял восемь месяцев, в его руках. Теперь уже ничто не помешает развитию его смелых планов!
Грек уже не видел больше ничего. Его поглотила вечная ночь.
Ганнибал поскакал вдоль стены города и, видя, что со стороны моря занимается яркая полоса зари, остановил лошадь. Глядя на восток, он протянул руку, как бы желая простереть ее дальше голубой линии горизонта, и крикнул с угрозой, как бы обращаясь к невидимому врагу, перед тем как устремиться на него:
— Рим! Рим!