— Быдлеска, — пояснил Пятахин. — Я сеструхе показал, ее два раза стошнило. Как?
— Впечатляет, — согласился я.
Пятахин скрутил крышку и вытряхнул на ладонь лягушку. Самую настоящую, зеленую, пучеглазую, себе на уме лягушку, с прищуром.
— Возле памятника поймал, — пояснил Пятахин. — Этому, Островскому. Там их много.
— Молодец, — похвалил я.
— Сандра! — позвал Пятахин. — Сандра, смотри! Культура! Достоевский!
Александра повернулась, помахала рукой.
— А эта Сандра ничего, — подмигнул мне Пятахин. — Даже очень. Такая…
Пятахин прищелкнул языком, затем облизнулся и закинул лягушку в рот.
— И что? — спросил я. — И что, Пятахин? В чем тут культура?
Пятахин выплюнул лягушку на ладонь.
— Не пойдет разве? — спросил он разочарованно.
— Для чего?
— Как для чего, для ютюба. Народу понравится, а? Быдлеска?
— Не знаю. Попробуй. Хотя мне кажется, что тебе еще надо много трудиться. Знаешь, как-то не совсем убедительно. Ты, Пятахин, работаешь над собой?
— Я работаю, — сказал Пятахин. — Вот смотри, могу сразу две. Или одну большую.
Пятахин вытряхнул из банки большую лягушку.
— Большую гораздо сложнее, — сообщил Пятахин. — Просто так не получится, нужно искусство иметь…
— Не в этом дело, — я пытался пресечь представление, но Пятахина, видимо, было не остановить — он выставил язык, красный и широкий, как лопата, и посадил на него лягушку.
Лягушка поглядела на нас с обреченностью.
Мне вспомнилась Баба-яга. И Ивашка, которого она собиралась запечь в духовке.
— Не в этом дело, — сказал я. — У тебя лягушки в банке сидят, зритель может подумать, что это аквариумные лягушки, особые, стерильные. А надо по-другому — ты должен в болоте их наловить и прямо на болоте…
Пятахин переместил лягушку в рот. Александра издалека ойкнула.
Со своего кресла высунулся Жмуркин и стал с интересом за нами наблюдать, а потом и подошел.
— Вдохновляет, — сказал Жмуркин. — Это у нас, кажется, поэт?
Пятахин выплюнул одурелую лягушку в банку.
— А как же, — ухмыльнулся Пятахин. — Еще какой.
— Это Пятахин, — напомнил я. — Действительно поэт. Он в конкурсе победил…
— «Звонкий Пьеро», — напомнил Пятахин.
— «Звонкое Перо», — подтвердил я. — Практически Франсуа Вийон, между прочим, многие обратили внимание. В «Знамени» предлагали опубликоваться, сказали, что рупор поколения.
— Интересно как. Может, потом что-нибудь прочитает.
— Непременно, — заверил я. — Поэму «Апрельский пал».
— «Апрельский пал»? — Жмуркин шевельнул бровями. — Однако…
Жмуркин сунул руку в карман, я почему-то подумал, что там у него кастет. Отбиваться от талантливой молодежи поэтического направления.
— Я ищу новые формы, — сообщил Пятахин.
— Это видно. Продолжай, у тебя получается.
Жмуркин поощрительно похлопал Пятахина по плечу, Пятахин кивнул и направился к немцам. Я хотел его остановить, но передумал, пускай. Немцам полезно будет, посмотрят, как мы тут живем, в следующий раз три раза подумают, прежде чем по утрам к нам соваться.
— Он как-то не похож все-таки, — сомневался Жмуркин. — На поэта.
— Есенина тоже не сразу приняли, — сказал я. — И ничего. Вообще-то он хороший поэт, стихи свои читать не любит.
— Это достоинство поэта? — спросил Жмуркин.
— Самое главное. Когда поэт начинает читать свои стихи… Одним словом, это хуже ядерной войны. А наш поэт молчит. Это надо ценить. Ну, если, конечно, попросить, он, может, и читанет что…
Завизжала Александра, Пятахин загоготал. Видимо, он сейчас демонстрировал нашим иностранным друзьям свое яростное искусство.
Автобус опять подпрыгнул, Пятахин громко закашлялся. Александра уже закричала что-то вроде «хильфе-хильфе-помогите».
— О, придурок-то! — провозгласил громко Дубина. — Сейчас сдохнет!
Со своего места Лаура Петровна поднялась и направилась к месту инцидента. Пятахин хрипел.
— Одаренная молодежь, — вздохнул Скопин-Жмуркин. — Я знал, что так и будет. Разберись, а?
Жмуркин устроился в кресле и натянул на голову шапочку с наушниками и наглазниками. Я подумал, что зря не захватил мотошлем, это очень удобная вещь для отсечения: надеваешь — и уже ничего не слышишь, не видишь, — нет, зря оставил.
Пятахин хрипел. Я пошел разбираться.
Ко мне подбежал красный от смеха Гаджиев.
— Пятахин лягушку сожрал, — счастливо сообщил он. — Колесо в канаву попало, он и проглотил!