Игорь Глебович Дубов
Куси, Савка, куси!
Хоть заломив ветку, в путь отправлюсь,
но непрочная жизнь наша неведома нам.
И навряд ли смогу вернуться.
Свирь осторожно закрыл дверь, привалился плечом к косяку и прислушался. Князь пока еще не вернулся со свадьбы в доме боярина Салтыкова, дворовые давно уже спали, и все бы ничего, когда б не бабка Акулина. За каким чертом он ей понадобился, Свирь так и не понял. Однако бабка почти час искала его, бегала по дому, визгливо крича: «Савка! Савка! Куды пропал?!» Дотошная старуха, обшарив все чуланы и каморки, лазила по подклетам, несколько раз засовывалась на конюшню и даже спустилась в мшаник.
Впрочем, главное было не в этом, а в том, что траектория поисков бабки пересеклась с линией жизни Федора. Только что добравшийся до Кулишек Свирь с ужасом смотрел, как неугомонная старуха расспрашивает стольника, не видал ли он Савку, а жадно напрягшийся Федор молча мнет в руках плеть, играя желваками. В принципе, в доме уже привыкли к частым отлучкам нелюдимого горбуна, и бабка, беззлобно выругавшись, завалилась спать.
Пошатываясь, Свирь добрел до лавки и, присев, сразу обмяк, свесив голову. Муторная одурь усталости гнула его, расползалась под черепом, гулом отдавалась в распухших ногах. Не упусти он Сивого с Обмылком, все было бы иначе. Тяжко далась ему вынужденная постановка камер на завтрашнем их маршруте. Монтировать камеры можно было только в темноте, а из-за последней вообще пришлось лезть на звонницу Николы Мокрого на Зачатской – откуда он, в итоге, чуть не сорвался, ободрав в кровь колени и кисти рук.
Стараясь не цепляться горбом за плохо оструганный тес стены, Свирь ждал, когда исчезнут цветные пятна под веками и рассосется тяжесть в желудке. Больше всего хотелось лечь. Прямо сейчас, как есть, не раздеваясь, – хотя бы на минутку. Однако он знал, что ложиться нельзя. Надо немного посидеть, и это пройдет. Это пройдет, только нельзя ложиться. Потому что, если лечь, потом уже ни за что не встанешь.
«Ну надо же так! – думал он. – Вчера из-за Бакая я не стал брать слепых в «Лупихе», отложил на завтра. И что же? Где оно, это твое «завтра»?! Теперь, когда благодаря Акулине ушел Сивый, завтра придется работать с ним – потому что он важнее. Получилась накладка, и сотворил ее ты сам, своими руками. Можно, конечно, оправдываться, говорить, что ты хотел, как лучше, что думал взять их через день, когда они снова окажутся в этом кабаке, потому что только за столом работает «Волчок», а «Волчок» – самый надежный из всех тестов, даже надежнее «Фокуса», особенно, если идет в паре с «Монетой». Можно даже добавить, что ты действовал по инструкции Малыша! Какая ерунда! Ты обязан был заложиться на все самые неожиданные повороты. При чем тут Малыш! В «Лупихе» сидел Бакай? Значит, брал бы слепых на «Фокус» на подходе к кабаку. А потом, если тебе уж так хотелось, отработал бы еще и «Волчок» с «Монетой». Но ты решил не суетиться. И вот тебе результат».
Свирь ощутил, как стеснилось сердце, и глубоко вздохнул. Он всегда чувствовал себя отвратительно, когда допускал ошибку. Иногда, очень редко, у него выпадали такие дни, и тогда накопившаяся усталость, срывая ограничители, взрывалась внутри, а к вечеру наваливалось отчаяние, скручивало, давило, вытягивало между ключиц душу. Почему-то это совпадало чаще всего с серыми, однообразно невыразительными днями, и от этого становилось еще хуже, но винить во всем случившемся, кроме себя, было некого.
«И будеши осязаяй в полудни, якоже осязает слепый во тьме. И не исправить путей твоих. И будеши тогда обидим и расхищаем во вся дни, и не будет помогаяй тебе, – вспомнил Свирь. – Замкну петлю, – с горечью думал он. – Замкну петлю и начну все с начала. Конечно, глупо так рисковать, когда другой может без всякого риска повторить твой путь. Но иначе я просто не могу. Пусть я лучше провалюсь при сдваивании, но без Летучих я не вернусь…»
Он все-таки заставил себя разлепить глаза и нагнуться. Руки плохо слушались его, и очень болели мышцы, особенно плечи, пока он стягивал за пятку разбитые бараньи сапоги и разматывал перепревшие вонючие подвертки. Тускло светилась забытая с утра лампадка, высвечивая блестящий кусок дешевенького оклада. Сурово взирал смуглый лик. Усталость все никак не отпускала, выдавливала изнутри глазные яблоки, вминала в лавку.
Плохо было. Так бывает всегда, когда ты совершаешь ошибку. Тогда ты начинаешь думать, что все – зря. Все рухнуло, пошло прахом, и дальнейшее – бессмысленно. Ты завалил порученное дело, и теперь остается либо с позором выходить из игры, либо возвращаться в исходную точку и испытывать судьбу заново.