Крест модуля биоохраны плотно всосался в грудь и, видимо, напряженно работал, потому что рука болела меньше, и опухоль спала, и голова не кружилась. Энергии модуля должно было хватить надолго. Даже когда он станет дряхлым стариком, модуль все еще будет лечить его распадающуюся плоть.
Невесело улыбаясь, Свирь лежал на спине и смотрел на паутину ветвей над головой. Прежде всего надо было полностью исключить последние возможности значимой флюктуации. Для этого следовало раздобыть одежду и зарыть комбинезон. А чтобы украсть одежду, необходимо было найти небольшую деревушку.
Ночью он прошел мимо какого-то села. Он услышал его по глухому лаю собак, донесшемуся с ветром. Однако село это показалось ему достаточно населенным и, стало быть, отпадало. Далеко вверх по Тверской, он помнил, была деревня Зыково и сельцо со смешным названием Отцы Святые. Свирь никогда там не был, но жителей села представлял почему-то всех поголовно седобородыми старцами с глубокими иконописными глазами пустынников далеких северных скитов. Но все это было в семнадцатом веке. А сейчас?
Кряхтя и ругаясь, он вылез из своего ложка и, пройдя буквально несколько метров, вдруг отчетливо ощутил, что почва проседает под его ногами и вязко и смачно хлюпает водой. Он понял, что забирается в болото, взял немного левее, огибая его, и вскоре заметил, что деревья редеют и за ними видно свободное пространство. Он уже ушел далеко на север, и это могла оказаться Пресня. Но это была не Пресня.
Держась рукой за ненадежный ствол гнущейся березки, Свирь стоял на опушке и смотрел на разбросанные совсем рядом, за дорогой, избы небольшого, в несколько дворов, сельца и на виднеющуюся над избами деревянную главку какой-то церкви. Теперь стало ясно, куда он попал. Это была Волоцкая дорога. И село за ней было не чем иным, как старинным подмосковным селом Кудриным, за которым при впадении Пресни в Москву-реку с давних времен стоял. Новинский монастырь.
Он почувствовал, что его знобит. Судя по всему, модуль не справлялся с высокой температурой, и следовало бы снова укрыться в обжитом уже буераке и лежать там, пока не удастся окончательно- прийти в себя.
Так он и поступил. Рука и бок болели меньше, но голова время от времени предавала его, и тогда он внезапно чувствовал тошноту и слабость, а потом, выплывая из обморочных глубин, понимал, что был без сознания. Однако мысли его не путались. Они текли, простые и связные, и только угрожающей была их неестественная замедленность, которую он, тем не менее, воспринимал со странным безразличием.
Почему его не нашли, было ясно, как божий день. Установка на месте дома Мосальского пусть даже отлично замаскированной аппаратуры вызывала чудовищную флюктуацию – поскольку аппаратура должна была стоять там с самого сотворения мира.
Он представил себе Пайка, и Ямакаву, и Мориса Пети, и толстого Свенссона, подавленно молчащих, старающихся не встречаться друг с другом глазами. И тогда он ощутил их отчаяние- отчаяние, от которого в пыль крошится эмаль, и из следов от ногтей выступает кровь. Им было хуже, чем ему, хоть они были там, а он здесь. Он мог, по крайней мере, что-то придумать. Но только – что?!
Прямое послание исключалось. Его нельзя было зарыть в горшке на огороде, вышить на шапке Мономаха, оставить в виде вымпела на дне Океана Бурь. Однако наверняка существовал, должен был существовать способ дать знать о себе. Его надо было лишь найти. А времени для этого у Свиря было с избытком. Если разобраться – целая жизнь.
Вечером, в сумерках, он, еще слабый, подкрался к селу. Конечно, это село могло оказаться и не Кудриным, но главное, что оно было, и что, как минимум, на одном из его огородов стояло пугало. Свирь был согласен даже на это тряпье. Однако оно не понадобилось. Чьи-то порты и рубаха сушились на крайнем дворе, их не собрались к вечеру снять, и уже в полной темноте, срубив здоровой рукой бросившегося на него кобеля, Свирь сорвал их с веревки и пулей помчался к лесу, уходя от вздыбившегося лаем и криком селения.
Преследовать его не решились, и он перелесками постарался уйти подальше на север, чтобы затаиться и отлежаться до утра. Утром он собирался выйти к Пресне и там, возле какой-нибудь запоминающейся излучинки, зарыть свой комбинезон.
Всю ночь его снова бил озноб – но меньше. Он уже не стучал зубами и не дрожал всем телом, а к утру вообще сумел не забыться, а уснуть.
Проснулся он поэтому поздно и, проснувшись, удивился, увидев себя в краденой одежде. Он совершенно не помнил, когда успел переодеться, но, тем не менее, это произошло, и комбинезон, отторгнутый и несчастный, лежал рядом, свернувшись серебристым рулончиком. С некоторым трудом Свирь поднялся. Голова еще кружилась, но уже только от слабости, а переломов он и вовсе не чувствовал. Теперь он мог идти. Он так и не решил, что будет делать дальше, но пока что первым делом следовало избавиться от комбинезона.