Но отстраненное «они» все чаще заменяется уже знакомым вовлеченным «мы»: «Мы гости и ведем себя вполне прилично. <…> О себе молчим — мы благовоспитанные» («Сырье»). «Вот мы — смертью смерть поправшие» («Ностальгия») и т. д. Разделенное изгнание, разделенная судьба, разделенная мука ностальгии и ответственности за свои поступки…
В 1924 году выходит сборник Тэффи «Вечерний день» — книжка в 150 страниц почти карманного формата. Она издана в небольшом пражском издательстве «Пламя», созданном близким другом Тэффи историком литературы Евгением Александровичем Ляцким, которому принадлежит емкое и точное определение, характеризующее ее стихи (а по сути, шире — все ее творчество): «Их общий фон — примиренность с жизнью, двоящаяся между жестокой реальностью и прекрасной мечтой».
Забавным образом в знаменитом (знаменитом в России, но, должно быть, не в чешской типографии) псевдониме перепутан порядок инициалов — на обложке стоит «А. Н. Тэффи». Название сборника Тэффи отсылает к известному тютчевскому стихотворению «Последняя любовь» (1852), откуда взят этот оксюморон.
В чем смысл названия у Тэффи, призванного, казалось бы, объединять входящие в сборник произведения? Является ли оно завуалированным иносказанием, эвфемистической заменой тютчевской строфы: «Пускай скудеет в жилах кровь, // Но в сердце не скудеет нежность //… О ты, последняя любовь! // Ты и блаженство, и безнадежность»? «Вечерний день» как «последняя любовь»? Биография писательницы, казалось бы, подталкивает именно к такому прочтению, побуждая предположить, что читателю предстоит встреча с рассказами о последней любви. Той самой, «блаженной и безнадежной», что «на склоне наших лет…».
Тэффи уже за пятьдесят, хотя в эмигрантских документах ей удалось исправить год своего рождения с 1872 на 1885-й. Но, впрочем, какое отношение к ней имели все эти цифры! К ней, которую Федор Сологуб прозорливо определил однажды как навеки тринадцатилетнюю! «Хочу нравиться всем, всегда», — по воспоминаниям Ирины Одоевцевой, будет упрямо повторять Тэффи даже в глубоко преклонном возрасте.
Ей было сорок два, когда оставленный ею поклонник пытался застрелить своего счастливого соперника. Ревнивым стрелком был популярный критик Леонид Галич (Габрилович). Даже утратив сердечное расположение Тэффи, он навсегда останется почитателем ее таланта, находя для него точные, хотя порой и колкие, определения. Уже в эмиграции в рецензии на ее сборник стихов «Passiflora» (1923) Галич заметит: «Тэффи — глубоко русская, и ритм души ее глубоко русский — колеблющийся двойной ритм монастыря и шабаша, боли отречения и муки саморастраты». А при анализе стихотворения «Ангелика» (о юной красивой душе, скрывавшейся в уродливом старом теле горбатой странницы) Галич не удержится от восторженного восклицания: «Какая ясная, чистая, детская, невинная и счастливая душа написала эти строки!»
Ей было сорок три, когда в пестрой компании знакомой литературной братии она оказалась в одном из домов, куда был приглашен скандально знаменитый Григорий Распутин. Из всех собравшихся Распутин выделяет ее одну — яркую, остроумную, равнодушную к его гипнотическому воздействию.
…А может, говоря о «Вечернем дне», Тэффи имела в виду день, который из-за смены политического мироустройства, повлекшей за собой слом былого, домашнего, милого мира, в одночасье превратился в безнадежные сумерки с не рассеиваемым мраком? Отсюда, с этого рубежа, этой крайней точки, предела перед наступлением темной ночи, ведет свое повествование автор: большинство рассказов сборника воссоздавало атмосферу той трагической эпохи в истории России, что поделила вчерашних сограждан на два непримиримых лагеря: «Страшная жизнь, в которой все были виноваты и все выкручивались и оправдывались, заговорила новыми страшными и грубыми словами, наложившими запрет и на звезды, и на небо, и кто помнил о них — скрывал эти мысли как стыдное» («Поручик Каспар»).
Или разгадка в другом? В год смерти Тэффи известный в эмиграции русский культуролог Владимир Вейдле выпустил книгу, позаимствовав ее (тютчевское) название — «Вечерний день. Отклики и очерки на западные темы». Ключевое слово у Вейдле — «западные», он прямо выделяет соответствующую строфу тютчевского стихотворения в своем эпиграфе:
Весь мир погружен в глубокий сумрак, только на западе — сиянье. Именно это упование на спасение, представление о Западе как Ноевом ковчеге преобладало в смятенном мироощущении беженца-изгнанника начала 1920-х годов.