Его голос замер. Он сидел не двигаясь и смотрел то на медную ручку, то на перо в шляпе Полли Уэлк, то на начищенные до блеска мокасины Сэма. Он подумал, что сказал правду. Правду, да не всю. Ничего, кроме правды, лишь кое о чем умолчал. Это напомнило ему его детские исповеди. Он тогда признавался лишь в той части своего греха, которая была необходима для прощения. Иногда он кое-что утаивал, чувствуя при этом, что отпущение части грехопадения автоматически обеспечит освобождение его от тяжести всего греха. И вот он снова в исповедальне, только тут очень светло и вместо голоса невидимого отца Серрано — затаенное дыхание и приглушенный хриплый ропот битком набитого зала.
Берту стало дурно. Он сокрушенно покачал головой, что должно было означать: «Глупец! Ну и глупец!» Он пробормотал что-то себе под нос, машинально одернул манжеты, вытер носовым платком мокрый лоб. Наконец, он сказал:
— Вы, очевидно, слышали, как доктор Келси говорил о введении в вену воздуха, вызывающем смерть, причину которой невозможно определить даже при вскрытии?
— Да.
— Вы знали, что мисс Уолкер обнаружит пропажу морфия?
— Да, наверное.
— Но вы все же не подумали о том, чтобы ввести воздух?
— Нет.
— Почему?
— Я не знаю. Я ничего не обдумывал заранее. Все произошло само собой. — Он безнадежно махнул рукой. — Само собой.
— Ясно, — сказал Берт. Выдержав паузу, он снова обратился к Гаю: — Прошу вас рассказать суду, почему вы сделали устное признание в присутствии шерифа Ларсона Уитта и окружного прокурора Колина Юстиса, но отказались от письменного признания.
— Почему?… Почему?… Потому что я… я не совершал убийства. Я хотел помочь Лэрри, а окружной прокурор, мистер Юстис, назвал это убийством, я не мог признать себя виновным в убийстве, не мог подписать ничего такого… понимаете? — Он зажмурился, потом, приоткрыв глаза, продолжал хрипло и очень тихо: — Видите ли, сначала я считал, что поступил правильно. Вернее, мне хотелось в это верить. Верить в то, что это был сознательный и умышленный акт, не имеющий с убийством ничего общего. Я не чувствовал себя виноватым — ни перед Богом, ни перед людьми.
— Вы сказали «сначала». Теперь вы так не считаете?
— Теперь, только теперь я осознал свой грех. Я преступил закон, совершил преступление против совести. Совершил зло. Я запутался тогда, вообще был не в себе. Лэрри… мой самый близкий друг… И я оказался его лечащим врачом только потому, что мои коллеги из Атланты — и его жена тоже — решили, что ему лучше умереть в родном городе, рядом со старым другом… Мне невыносима мысль о том, что я убил своего друга. Но я действительно его убил. Я действительно совершил убийство. Теперь я это понимаю. Я был всего лишь врачом, трезво оценившим состояние больного. Я не понимал, что делаю. Я не должен был браться за лечение Лэрри. Остается только надеяться, что когда-нибудь мистер Макфай и миссис Макфай простят меня, и Бог услышит мои молитвы. Может, когда-нибудь я и сам прощу себе это зло. Ни один человек не имеет права решать, когда умереть другому. Теперь… теперь я это знаю точно. Я…
Голос у него прервался. В глазах мельтешило от долгого созерцания пера на шляпе Полли Уэлк. Он закрыл глаза рукой и не мог вымолвить больше ни слова.
— У меня все. — Голос Берта донесся словно издалека.
Но Гай не сдвинулся с места и не убрал с глаз руки. Он слышал, как Колин Юстис сказал, что у него нет вопросов, и он знал почему — несколько женщин плакали в зале, одна рыдала прямо на скамье присяжных. Колин трезво рассудил, что не стоит задавать бессмысленные вопросы этому втоптанному в грязь бедолаге и настраивать против себя публику. Поощряя эту истерику, можно свести на нет все заготовленные неоспоримые аргументы.
Берт немного успокоился и теперь напряженно сопоставлял факты, и Гай знал, что у него на уме и что он твердит про себя. Наверняка перебирает ключевые слова, соображая, как бы их поэффектнее расставить! «Я не понимал, что делаю… не понимал, что делаю». А почему он сказал эти слова?… Почему?… Потому что это правда, потому что он действительно убил Лэрри — ослепленный, одурманенный, захваченный чувством. Конечно, он не понимал, что делает, этот доктор, который хотел казаться милосердным — Мар, Берту, Ларсону Уитту, самому себе, — это было не проявление милосердия, а безумство страстно, безнадежно и греховно влюбленного, совершившего непростительное преступление в состоянии аффекта.
— Вы можете сесть на свое место, — сказал судья Страйк.