Гай молча поднялся и пошел к скамье подсудимых. Судья Страйк объявил, что заседание будет продолжено после обеда. Женщина на скамье присяжных все еще сморкалась в платок. Полли Уэлк рыдала, не пряча крупных сверкающих слез, которые стекали по ее жирным щекам. Миссис Коффин плакала, судорожно всхлипывая, Ида Приммер заливалась слезами, показывая свои некрасиво выступающие вперед зубы.
Не плакала только Мар, слезы ее таились очень глубоко, так глубоко, что просто не смогли пролиться.
Вилли Наю пришлось пробираться сквозь толпу, когда он возвращался от Пата, бережно держа обеими руками накрытое салфеткой блюдо. «Нет, он ничего не говорит, — без конца повторял он наседающим на него любопытным. — Рубленая солонина с яичницей…» Нет, он ничего не заказывал, но это отличная грудинка, и Пат считает, что от нее-то уж, во всяком случае, он не откажется.
— Ну, что же, он так и молчит все время?
— Да, сидит на кровати и молчит.
— И ни слова?
— Ну, сыграли мы с ним в картишки. Но голова у него, верно, не тем была занята — ничья шесть раз подряд.
Вилли протиснулся, наконец, сквозь толпу. Когда он подошел к кабинету Ларсона, дверь распахнулась, Ларсон вышел к людям и стал призывать к спокойствию. Потом сказал что-то насчет справедливого суда, который все решит как надо. Дальше Вилли слушать не стал. Он заковылял по коридору к камере, где неподвижно сидел на кровати Гай. Смежная камера была пуста. Шеффера-пьяницу утром выпустили.
— Так ничего и не хочешь?
— Нет, спасибо.
— Рубленая солонина, яичница, ржаной хлеб, кофе.
— Только кофе.
Вилли подал ему кофе:
— Грудинку точно не будешь, док?
— Съешь ты, Вилли.
— Ну, если ты не хочешь…
— Ешь, ешь.
— Надо было кетчуп захватить, — посетовал Вилли и воткнул вилку в яркий желток.
Итоговое выступление Берта началось двадцать шесть минут второго. Говорил он громко, яростно жестикулировал, пылая праведным гневом, подробно останавливался на вещах, которые не имели к делу никакого отношения, иногда принимаясь чуть ли не напутствовать присяжных, что составляло исключительное право судьи Страйка.
«Любое преступление, — убеждал присутствующих Берт, — предусматривает наличие моральной вины обвиняемого. В связи с этим необходимо видеть различия в действиях, похожих внешне и имеющих одинаковые последствия для жертвы. И как хорошо должен человек представлять себе эти последствия, до какой глубины души должен их прочувствовать, чтобы можно было сказать, виновен он или нет, предумышленное это действие или нет».
Берт сказал, что не закон делает убийство преступлением, которое должно быть устранено, скорее общество стремится ликвидировать убийство, что и привело к созданию законов, его карающих. «Неужели, — вопрошал он, — неужели таково желание общества — поддерживать жизнь человека любой ценой, даже если она приносит ему невыносимые страдания? Поскольку закон возникает из потребностей общества, является как бы их следствием, результатом, значит, он… он вторичен».
Председательствующий прервал Берта и попросил не отвлекаться от конкретных фактов. Берт, однако, заявил, что это и есть не что иное, как факты, и привел знаменитое высказывание древнеримского адвоката: «Закон — это искусство быть беспристрастным!»
Судья Страйк кивнул в знак согласия и погладил усы.
Берт повернулся к присяжным. «В каждом случае, — сказал он, — надо разбираться особо. Разве мы никогда не встречались с делами, где налицо был факт убийства, но и в помине не было того, что называется преступлением против совести? Всегда ли уживаются вместе моральное и юридическое право?» Он резко повернулся к судье Страйку и сказал, что полностью отдает себе отчет в желании достопочтенного судьи сделать ему замечание. Да, он прекрасно помнит предупреждение судьи, сделанное им в начале слушания дела. Ни слова об эйтаназии и никаких дискуссий на темы морали и религии. Обвинитель и защитник должны заниматься исключительно фактами дела, поскольку их и только их будет рассматривать суд присяжных при вынесении приговора. Придерживаясь формальной логики, можно сказать, что да, доктор Монфорд физически виноват в смерти Лоренса Макфая. Были ли, однако, его действия сознательными? Предумышленными? Безусловно, они не были злонамеренными. Другими словами, в здравом ли рассудке находился доктор в момент совершения преступления? «Вспомните его собственное признание, сделанное сегодня на утреннем заседании! — воскликнул Берт. — Это признание человека, совершившего зло в момент временного безумия, — ему даже в голову не пришло спрятать следы своего преступления, более того, он верил в справедливость совершаемого им. Но когда он пришел в себя, то осознал, что заблуждался. И теперь подзащитный пребывает в страшном недоумении относительно того, как он вообще мог поддаться минутной душевной слабости».