Он развивал свою мысль дальше. Говорил больше двадцати минут, пока не убедился, что все важные господа на скамье присяжных увидели, наконец, как можно оправдать это преступление, не поступаясь собственными убеждениями. Только тогда он резко отвернулся от присяжных и сел.
Выражение лица Колина не менялось на протяжении всего выступления Берта. И теперь своим решительным, но изможденным видом напоминая худосочного детектива Дика Трейси, он медленно поднялся, заложил руки за спину и уставился на присяжных. Он ощупал глазами каждого по очереди, потом отступил немного назад и окинул оценивающим взглядом всех сразу.
«Вы только что стали свидетелями того, как откровенно пытались сыграть на ваших эмоциях. Я, разумеется, никоим образом не намерен отражать это в деле, подобные действия могут только дискредитировать его. Известно, что итоговая речь защитника, — конечно, когда она имеет дело с реальными фактами, а не плодами буйной фантазии, — должна выражать позицию правосудия штата так же ясно, как я мог бы выразить ее сам. — Он натянуто улыбнулся, подергал себя за мочку уха и неожиданно ткнул пальцем в сторону старшины присяжных. — Я заявляю: убийство было совершено. Обвиняемый признался в этом преступлении, но и без его признания фактов, подтверждающих его несомненную вину, более чем достаточно. Достопочтенный судья в своем напутствовании скажет о различных категориях убийств. Я вовсе не призываю вас выносить приговор по первой категории, означающей безусловную вину. Нет, решение должно быть принято на усмотрение уважаемого суда. И если на какое-то мгновение вы все же допустите мысль о том, что обвиняемый действительно был безумен во время совершения убийства, тогда позвольте мне спросить, почему он вначале не говорил ни о каком помрачнении рассудка, почему он ждал до тех пор, пока не увидел полностью безнадежность своего положения, чтобы прикинуться простачком и завести эту песенку: «Простите, я не хотел, я больше не буду». И почему — прошу обратить на это особое внимание, — если он был тогда не в своем уме, почему он помнит, что он вообще совершил убийство.
Дамы и господа! Вы жители Новой Англии. А значит, вы не позволите себя обмануть, не будете введены в заблуждение этим спектаклем, который устроили здесь обвиняемый и его защитник. Здесь всегда поддерживали традиции бескомпромиссного правосудия. Я и теперь прошу вас блюсти закон, не изменять своим понятиям о правде и лжи и решить по справедливости, кто виновен и насколько сурово должно быть наказание. Спросите совета у своей совести и вынесите приговор, единственно возможный в этом случае, когда мы имеем столько неоспоримых доказательств вины подсудимого, — виновен».
Судья Страйк нервно пригладил жиденькие усики. Включил слуховой аппарат погромче, потом снова убавил звук и посмотрел на притихших присяжных из-под опущенных век.
«Господа присяжные заседатели… — Он откашлялся и начал снова: — Господа присяжные заседатели, подсудимый обвиняется в убийстве. Доказано, что он действительно убил в этом штате некоего Лоренса Макфая…»
Гай стал созерцать портрет судьи Адама Тернера. Покойный судья, казалось, тоже буравил его взглядом. Гай опустил глаза и сидел так, уставившись в стол, пока судья Страйк перечислял улики, но все равно чувствовал эти нарисованные глаза на своей макушке и думал, что когда-нибудь, возвращаясь в мыслях к этому суду, он вспомнит судью Тернера более отчетливо, чем любого из живых присутствующих.
Судья Страйк продолжал: «Отличительным признаком убийства является злой умысел. «Злой умысел», с точки зрения закона, означает жестокость, злобу, пренебрежение последствиями и присутствует во всех убийствах первой категории. К ним относятся убийства посредством отравления, нападения из засады или любые другие сознательные, предумышленные убийства или же таковые, совершенные при поджоге, изнасиловании, ограблении, краже со взломом, похищении людей…»
Теперь вместо глаз судьи Тернера Гай чувствовал макушкой взгляд судьи Страйка. Он провел рукой по своему «ежику», как бы стирая взгляд этих живых глаз.
«Совершенно ясно, что в данном, необычном, случае мы имеем дело с убийством не первой категории, поскольку преступлению предшествовал не злой умысел, а доброе намерение. Не думаю, чтобы кто-то в этом зале сомневался в добрых намерениях подсудимого».