— Миссис Макфай?
— Слушаю. — Она опять опустилась на стул.
— Меня зовут Нэнси Месснер. Я вас видела в церкви.
— Здравствуйте, Нэнси.
— Я только хотела сказать вам… вы такая смелая… и вообще… — Нэнси смущенно опустила голову, и ее пшеничные волосы упали на лоб. — Я имею в виду, такая добрая… пожалели доктора Монфорда… в общем, я только хотела сказать вам…
— Спасибо, Нэнси.
— Все так считают, а поскольку я работаю в «Кроникл»… я хочу, чтобы вы знали, что мне совсем не нравятся ужасные передовицы, которые пишет мистер Уэлк. Но вы понимаете, ведь он все-таки редактор, поэтому…
— Я понимаю.
— Я бы немедленно ушла из газеты, если бы могла приобрести репортерский опыт где-то еще.
— Успокойся, Нэнси. — Маргрет улыбнулась и встала. У нее кружилась голова, и она дала себе зарок впредь есть побольше, хотя сегодня — в первый раз — она не смогла себя заставить даже попробовать у Сэма сосиски с бобами, поэтому и отправилась в закусочную. Здесь это называется «обед для двоих». Обед для двоих.
— Вам плохо? — спросила Нэнси.
— Спасибо, Нэнси, все в порядке.
— Примерно через час станет известно…
— Да. — Она тепло улыбнулась девушке, расплатилась с озабоченным барменом и вышла на улицу. Согласно сводкам, с севера надвигался большой шторм, который должен был разразиться в ближайшие дни. Но сегодня воздух был удивительно прозрачный и очень холодный, и над городом замерло черное небо с крупными яркими звездами. Она подняла высокий воротник пальто и с замирающим сердцем медленно пошла по освещенным фонарями улицам. В конце концов, ей ведь полезно ходить пешком. Разве доктора не рекомендуют это беременным женщинам? Гуляй, дыши свежим воздухом, сказала она себе. Она шла бесцельно, обходя стороной дом Сэма со всем его содержимым. Она никогда больше туда не вернется. Напишет ему вежливое письмо с благодарностью за «оказанное гостеприимство». Пошлет что-нибудь миссис О’Хара. И то и другое постарается отправить в Нью-Хавен, а уж оттуда попросит переслать в Ист-Нортон, чтобы не стало явным место ее будущего обитания.
Она брела, низко опустив голову, и все же двое или трое прихожан и одна медсестра узнали ее и неловко поздоровались, отчего она смутилась и пришла в себя только на окраине городка, более оживленной в этот вечер, чем даже в канун Рождества.
Перед ней высился холм, на котором, погруженный в темноту, одиноко стоял дом Гая. Она медленно приближалась к нему и смотрела то на неясный черный силуэт, то на светлую струйку пара от своего теплого дыхания, пока, наконец, дом не остался позади. Она пошла дальше по дороге и, миновав поворот, где рыженькую спортивную Джулию пригвоздило к дороге переднее колесо собственной машины, подошла к лодочной станции, казавшейся в темноте громоздкой и неуклюжей. Она заметила, что сломанную дверь починили, и подумала: если бы ее починили раньше, два месяца назад, ничего бы не случилось. Если бы она не вошла тогда в эту дверь, не поднялась в темноте в кубрик «Джулии» и не спустилась по лесенке в ее каюту… «Гай, боже мой, дорогой Гай», — прошептала она, тщетно пытаясь прогнать воспоминания о той ночи, а также и о другой — на постели с пологом, когда на них, улыбаясь, смотрела с портрета в золоченой раме жена Сэма. И даже о той божественной безгрешной ночи в Бостоне. Она вообще не хотела думать о Гае — будет у нее еще время для воспоминаний, а позже, может быть, и для забвения.
Консервный завод работал. За его желтыми окнами уныло лязгали машины. О пирс терлись, повизгивали цепями рыболовецкие шхуны. Сильный запах рыбы висел над местностью. Сэма здесь, конечно, нет, подумала она. Сэм дома. Ест, пьет и ждет, как ждет сейчас весь городок, как ждет вдали отсюда ее мать, которая прислала уже четыре письма (мать, по настоянию Мар, не присутствовала на похоронах), и ее сестра, Элизабет Сью, которая написала дважды. В ответ Мар послала в Чаттанугу коротенькое вежливое письмо. Обе просили ее немедленно приехать. «Тебе надо развеяться, — писала мать. — Сначала эта ужасная трагедия, а теперь этот кошмарный доктор Монфорд…» Конечно, она не могла поехать ни домой, ни к Элизабет Сью, а теперь, когда ее имя появилось в газетах, — даже и в Нью-Хавен.
В португальском районе было тихо, в окнах коттеджей мягко и уютно светились самодельные лампы. Все дома были обнесены низким частоколом, а вдали поднимался ввысь узкий деревянный шпиль церкви Святого Иосифа. На фоне черного неба она отыскала глазами черный крест и подумала, что когда-то это была церковь Гая, потом свернула в сторону и взобралась на холм за индепендентской церковью и маленьким каркасным домиком доктора Треливена, прошла три квартала до скованного холодом кладбища с замерзшими маленькими флажками, старыми тусклыми надгробиями и несколькими новыми, блестевшими в ярком свете месяца. Она остановилась у самого нового, ярче всех блестевшего камня. Это был округлый лаконичной формы изящный кусок вермонтского мрамора. «Лоренс Макфай. 1921–1957». Она не захотела добавить «от любящей жены» или что-то в этом роде, потому что такие надписи, по ее мнению, способны были только опошлить смысл, в них вложенный. Она и правда была любящей женой. Она любила Лэрри страстно, каждой клеточкой своего тела и всей душой. И она была преданной женой… до конца, когда это уже не имело особого значения, а может быть, наоборот.