— Сэм… Сэм…
— И спасибо за попугая, Руфи… я назову его Питером… Когда я был ребенком, у меня жил голубь по имени Питер. Я назову его в честь голубя.
— Сэм… это же было так давно.
— Я думал о нас с тобой, Руфи… Так больше нельзя… ты заботишься обо мне… Да и Коры нет вот уже восемь, нет, девять лет… Это несправедливо по отношению к тебе… Как будто ты какая-нибудь шлюха… Мы должны пожениться…
— Сэм, — взмолилась она. — Ради бога, Сэм, прошу тебя! — Ей снова стало холодно. И страшно, Она заплакала, а Сэм поднялся, обнял ее и повел к узкой кровати. Она запротестовала, но он, не слушая ее, пьяно увещевал «свою красавицу», «свою маленькую Руфи». Она закрыла глаза и подумала: «О боже, о боже милостивый, мы — старики…» Еще крепче зажмурив глаза, она плакала без слез, пока он возился с ее платьем, повторяя: «Красавица моя, Руфи… Мне хорошо с тобой, Руфи… Пожалуйста, Руфи… Помоги мне, Руфи…» И она помогла ему, как помогала иногда в те далекие годы, — вот только он был слишком пьян теперь и слишком стар… Они оба были слишком стары, и она поняла это по тому, что так и не сняла своего пенсне.
После тщетных усилий он, наконец, тяжело завалился ей под бок и захрапел, бормоча время от времени: «Пол Монфорд. Проклятый католик… Убил мою жену». — Она осторожно убрала его руку со своей груди, встала и привела в порядок скромный наряд «старой девы».
Руфь вылила остатки виски в жестяную раковину, подбросила в печку поленья, нашла пару одеял и накрыла ими спящего Сэма. Она вышла на улицу и устало потащилась назад по неровной песчаной дороге в своих тонких сапожках. Потом еще две мили шла по щебеночному шоссе, пока не добралась до города. У нее замерзли ноги. От холодного ночного воздуха пощипывало нос и уши. Она слышала, как издали все еще доносились автомобильные гудки, и не могла додумать до конца ни одной мысли, кроме горестной мольбы о том, чтобы для проснувшегося Сэма на дворе снова был бы 1958 год и он бы ничего не помнил.
Глава XXX
Люди не расходились битый час. Кто-то принес ящик пива, и теперь некоторые мужчины пили, не выходя из машин, другие же, спотыкаясь, прохаживались по дорожке и что-то весело выкрикивали, поздравляя друг друга. Вечеринка продолжалась уже сама по себе, а большинство участников успели, похоже, основательно подзабыть, по какому поводу они, собственно, здесь собрались.
Гай беспокойно мерял шагами гостиную. Дом не отапливался более трех недель, и керосиновая печка никак не могла прогреть его до комнатной температуры. Он разжег большой кирпичный камин и сидел перед ним, потирая руки, пока в комнате не стало теплее. Снаружи пьяные голоса выводили песню: «Ведь он такой отличный парень, ведь он отличный парень».
— Да уж, парень хоть куда, — вздохнул он, глядя в огонь, потом пошел на кухню и приготовил себе виски. Кто-то сначала тихонько, потом громче постучал в заднюю дверь, и голос доктора Сола Келси позвал: «Гай… Открой, Гай!»
Он отодвинул засов. Цезарь на поводке рванулся вперед и Гай, наклонившись, прижал к себе повизгивающего, ошалевшего от счастья пса.
— Соскучился, — сказал доктор Келси, задвигая засов. — Боже, как он скучал по тебе! — И Гай рассмеялся, впервые за все эти дни. Он налил Солу виски и прошел с ним в гостиную. За окном все еще шумела и пела пьяными голосами радостная толпа.
— Почему бы им не пойти домой, черт побери? — раздраженно сказал Гай.
— Они хотят, чтобы ты вышел и сказал им что-нибудь.
— Что именно?… Я уже все сказал. Что я еще должен сказать?
— Мол, ценю вашу преданность… Спасибо, друзья. Ну, ты знаешь, что говорят в таких случаях. Иначе они всю ночь будут здесь торчать.
— Ну хорошо, хорошо! — Он со стуком поставил на стол бокал, вышел в приемную и открыл входную дверь. Мужчины зааплодировали. Потом все одновременно стали выкрикивать приветствия. Он узнал в толпе Чета Белкнапа и Билла Уоттса, других рыбаков, несколько человек с консервного завода, пришли его пациенты, старые друзья, одноклассники и люди, которых он почти совсем не знал и которые притащились сюда, чтобы выпить пивка да погорланить песни. Было в толпе и несколько женщин, причем большинство тщетно пытались утащить мужей домой. Он увидел Фрэн Уолкер. Она подняла глаза и взглянула на него из-под повязанного на голову клетчатого шарфа. Лицо у нее было бледное и безжизненное. Она долго молча смотрела на него, потом вдруг подалась вперед, и с губ ее сорвался отчаянный крик: «Гай, прости меня, Гай… Прости, прости меня». Голос ее потонул в шуме толпы, она повернулась и бросилась прочь, в темноту.