— Ну вот и все, — сказал Джон.
— Да, все. — Он повернулся, и ей снова стало видно его брюшко. Закрыв глаза, она вспомнила, каким он был без очков и без лишнего жира. — Я думаю, сегодня они останутся в коттедже.
— Да.
— А мистер Блассингейм, видимо, надолго заснул.
— Скорее всего, так.
— На сколько именно?
— Я думаю, на несколько часов. А почему ты спрашиваешь?
— Да так. Я просто подумала…
— О чем?
— Ни о чем… Абсолютно ни о чем. — Она вдруг рассердилась на него и на себя. — Ненавижу, когда люди напиваются. Ненавижу! — Она одним глотком прикончила шампанское, поспешно встала, почувствовала внезапное головокружение, схватила бутылку с шампанским и пошла наверх, в спальню. Там она села на кровать и печально уставилась на свое отражение в зеркале над туалетным столиком. Ей тридцать пять. Тусклые каштановые волосы, слишком узкий подбородок, слишком тонкие губы, погасшие карие глаза. Жена преподобного Джона Треливена, всю свою замужнюю жизнь она была рядом с ним в беде и радости; убиралась в его доме и утешала его прихожан; лечила его простуды, готовила ему еду и заботилась о его душе. И только теперь почувствовала, как устала. У нее никогда не было настоящей радости в жизни. У кого угодно, только не у нее. Другие люди, подобно Гаю и Маргрет, жили интересно и романтично. Пусть аморально и непристойно, но все равно романтично. И почему это добрым людям приходится утешаться исключительно своей добротой? Почему порядочные женщины, подобные ей, бездетны, а грешницы беременеют от одной капли… Она устыдилась своей последней мысли и сказала себе, что имела в виду лишь то, что некоторые заводят детей вне брака. И это несправедливо. Абсолютно несправедливо.
Она встала и снова почувствовала головокружение. Налив себе еще шампанского, посмотрела в зеркало, молча подняла бокал и пожалела себя. В ее тусклой жизни не за что провозгласить тост, а в этой спальне нет камина, чтобы швырнуть туда опустевший бокал. Она сняла платье и потянулась было за халатом, но вдруг замерла и посмотрела на себя в зеркало. Слишком худа, подумала Фрэнсис. Сняв белую комбинацию и лифчик, она внимательно оглядела свою худую, угловатую фигуру: узкие бедра, маленькую, с крупными сосками грудь — и вспомнила, что китобои брали к себе на корабль пухленьких смуглых наложниц только потому, что они никогда не видели своих жен в чем мать родила. Она подумала также, что сегодня вечером в коттедже с видом на гавань Гай Монфорд предастся любви с красивой и обнаженной Маргрет. Она стала натягивать халат, но потом передумала и села в постели, подложив под спину подушку. Слушая, как скрипят под напором холодного ветра оконные рамы, чувствуя, как покрывается гусиной кожей обнаженное тело, она сказала себе: «Я — пухленькая смуглянка, пьющая кокосовое молоко на острове посреди теплого моря…»
Постучался Джон:
— Все в порядке, Фрэнсис?
— Ненавижу людей, которые напиваются.
— Что ты сказала?
— Можете войти, капитан.
Джон вошел. У него сразу отвисла челюсть и расширились глаза, потом они стали медленно сужаться по мере того, как в нем поднималось желание.
— Извини, — сказал он, облизывая губы. — Я не знал…
— Я к вашим услугам, капитан.
— Что ты сказала, Фрэнсис?
— Ты можешь взять меня, если желаешь.
— Взять тебя?
— Ну переспать со мной, если тебе милее язык белых людей.
— Ты пьяна, Фрэнсис.
— Ничего подобного. Это обыкновенное кокосовое молоко. Прекрасно действует на мою смуглую кожу. — Капелька шампанского упала ей на грудь. Она смахнула ее, чувствуя, как напрягся сосок, видя, что Джон не может оторвать от него взгляда и стоит, открыв рот, медленно проводя языком по сухим губам.
— Ты можешь поцеловать мои смуглые груди, о капитан.
— Еще только шесть часов, — вдруг брякнул Джон, — и потом… сегодня ведь пятница. Я имею в виду, ты никогда не хотела меня в пятницу. Я, конечно, всегда считал, что это глупо, но все равно, сегодня все-таки пятница.
— К черту эту дребедень! — Она швырнула бокал в стену.
— Фрэнсис!
— Я сказала, иди на мою соломенную подстилку, о белый человек, и катись все остальные к чертовой матери!
В джипе не было боковых занавесок, и холодный ветер продувал их насквозь. Тесно прижавшись к нему, Мар положила голову на его плечо и засунула обе руки ему в карман. Было приятно чувствовать своим телом ее тепло, и он вел машину медленно, чтобы не потревожить Мар, такую близкую, теплую и родную, пока они, наконец, не подъехали по мощенной булыжниками улице к маленькому ярко освещенному ресторанчику, где ожидал их праздничный ужин.