— Теперь другое дело. Обстоятельства изменились.
— Ты хочешь сказать, что они изменились для меня. Но не для ребенка. Помнишь, как ты не позволил мне поехать в Нью-Хавен, помнишь, что случилось с Лэрри и что ты говорил в суде — каждое слово было направлено на то, чтобы защитить меня и нашего ребенка. И теперь, после всего, что нам пришлось вынести, ты хочешь совершить новое убийство — на этот раз, чтобы помочь мне, ты хочешь уберечь меня, погубив то, за что мы оба страдали.
— Я люблю тебя, — сказал он. — И в этом вся разница. Я люблю тебя.
— Милый, милый, — она все еще забавлялась его ушами, — ты любил меня и когда умирал Лэрри. Но этого оказалось недостаточно. Посмотри, что сделала с тобой его смерть и что творится в твоей душе до сих пор. Ты знаешь, что мы оба были тогда эгоистами. Я думаю, мы не можем себе этого позволить еще раз.
— Ради бога, Мар…
— Ну, хорошо, тогда скажи мне, скажи мне прямо! — Она вдруг натянулась, как струна, и посмотрела ему в глаза. — Скажи: я хочу, чтобы этого ребенка не стало. Я уже убил однажды человека, потому что хотел эту женщину, а теперь готов убить снова, потому что она по-прежнему мне нужна.
— Не в этом дело. — Он вскочил на ноги и закричал: «Не в этом дело!» И она тоже закричала высоким голосом, а глаза у нее гневно сверкали: «Скажи! Скажи прямо!»
— Хорошо, — сказал он вдруг тихо. — Если хочешь знать мое мнение, прямо сейчас делать ничего не нужно. В конце концов, доктор Принс ошибся, хоть он и признанный авторитет. Не верил, что тебе станет лучше. Но ведь тебе лучше. Поэтому подождать можно. Но только до двадцати шести недель. Если к этому времени тебе не станет значительно лучше — значительно! — тогда придется прибегнуть к кесареву сечению, и другого пути я не вижу.
— Ну вот, вернулись к тому, с чего начали. Ребенок все равно погибнет.
— Не обязательно. Он может выжить.
— И много ли шансов?
— Я же сказал: может выжить.
— Да неужели? В шесть-то с половиной месяцев?
— Шансов настолько мало, что уповать на них абсолютно не стоит. Вот и Стафинос считает — зачем тянуть и надеяться, если дело все равно кончится кесаревым и гибелью ребенка.
— К концу беременности я могу выздороветь.
— Мечты, Мар, мечты…
— Подождем, — сказала она примирительно.
— Хорошо, подождем. Пока помогают лекарства — подождем. Но когда придет время — рисковать не будем. Сначала сделаем кесарево, а потом прооперируем легкое. Я хочу, чтобы ты уже сейчас на это настроилась.
— Конечно, милый, конечно. — Она усадила его снова рядом с собой на диван и зашептала: — Я уверена, что все будет хорошо. Я поправлюсь. Я обязательно поправлюсь. Для большой верности, однако, мы поедем в Аризону, и ты поместишь меня в самую лучшую больницу, а после родов я буду отдыхать и дышать целебным воздухом и поправляться, и — вот увидишь — все образуется. Потом мы купим маленькое ранчо, и ты сможешь вернуться к своей работе, а я буду выращивать лошадей, и мы замечательно заживем.
— Мар, — сказал он, — конечно, Мар. Аризона — это прекрасно. Мы поедем, куда ты захочешь. И необязательно ждать полного выздоровления. Только надо все время быть начеку. Давай выедем в мае, когда будет шесть месяцев. Либо ты поправишься, и мы проведем в Аризоне остальные три месяца до рождения малыша, либо…
— Нет, дорогой, ничего другого быть не может.
— Либо придется сделать кесарево сразу по прибытии в Аризону.
— Я обязательно поправлюсь, — сказала она. — Увидишь, милый… подождем, милый… Надо только подождать.
И они стали ждать.
Прошел март, и на остров ворвался апрель с солнцем, дождем и тюльпанами за частоколом. И уже совсем скоро в палисадниках собирались зацвести розы, алтеи и темно-голубые гортензии.
«Вот оно — счастье, — повторяла Мар. — Счастье». И смеялась навстречу соленому ветру или шла рядом с ним по полям, где буйствовала весна и зеленели ежевика и вереск, ракитник и слива. И они ждали, и Мар сама расцвела, как весенний цветок, а Гай был на седьмом небе от счастья. И казалось, этот рай на земле будет длиться вечно. Они предавались любви или выходили на яхте в залив, или просто сидели весенними ночами, тесно прижавшись друг к другу, — в этом земном раю. Идиллию на лоне девственной природы нарушил однажды доктор Стафинос. «Я знаю, кто вы, — сказал он однажды Гаю наедине. — Я узнал это после вашего второго визита. Доктор Гай Монфорд, а ваша жена — бывшая миссис Макфай. Вы можете не беспокоиться, дальше меня это не пойдет, я бы и вам никогда не сказал, если бы не был лечащим врачом миссис Макфай и не видел бы прямой связи того дела с вашим упорным нежеланием попытаться уговорить свою жену на операцию».