— Это неразумно.
— Ты ведь была согласна, — попенял ей Гай. — Ты сказала — подождем, и мы ждали, пока могли себе это позволить. А теперь я должен немедленно связаться с Фониксом и договориться, чтобы тебе сделали кесарево сразу по прибытии. Шестнадцатого мы уезжаем отсюда. Я встречу тебя в Нью-Йорке, и мы полетим в Аризону вместе.
— Я хочу ребенка, — сказала Мар.
— Но ведь есть же шанс.
— Один из тысячи… Один из тысячи…
Они возвращались домой в сумерках. И Мар сказала с упреком: «Раньше перед тобой стоял выбор: Лэрри или ребенок, и ты пожертвовал Лэрри, а теперь жертвуешь ребенком ради меня».
— Ты не права.
— Еще как права! — Она открыто посмотрела на него в запыленное зеркало. — Если бы я доносила беременность, ребенок бы, скорее всего, родился нормальным и здоровым, но тогда возникла бы прямая угроза моей жизни.
— Да…
— А если сделать так, как предлагаешь ты, со мной будет все в порядке, но ребенок наверняка погибнет.
— Мар…
— И ты еще утверждаешь, что не делаешь никакого выбора. Ведь ты же католик, дорогой, не так ли? И обязан жертвовать жизнью матери ради спасения ребенка, или я ошибаюсь?
— О каких жертвах ты все время говоришь? После операции будет сделано все возможное для спасения ребенка. Я, кстати сказать, не католик. Если бы я им был, то это вовсе не противоречило бы вере, потому что никто не собирается убивать ребенка — речь идет только о спасении матери.
— Словесная эквилибристика, дорогой.
— Здравый смысл, — возразил Гай. — Здравый смысл, и только. И давай больше не возвращаться к этому.
В последнюю свою ночь они в полумраке лежали рядом. Поскребся в дверь Цезарь. Гай впустил его, и собака улеглась на соломенном коврике у кровати.
Мар спросила:
— Ты возьмешь Цезаря с собой в яхту?
— Конечно.
— Если хочешь, я возьму его с собой в самолет.
— Нет, он любит море.
— Я тоже.
— Мы же договорились с тобой, Мар.
— Я знаю. Но мне вдруг почему-то показалось, что завтра ты уедешь и я уже никогда не увижу тебя.
— Завтра вечером я буду в Нью-Йорке.
— Нет, я тебя никогда не увижу. — Она прижалась к нему, и он почувствовал, как шевелится у нее в животе ребенок. Он сказал:
— Не волнуйся, все будет хорошо. Я договорился с Фониксом, чтобы к нашему приезду все было готово. Они в курсе дела, и твоя история болезни уже там. Тобой займутся лучшие врачи и акушеры.
— Я тебя не увижу, — сказала она просто. — Я полечу в Нью-Йорк и больше тебя не увижу.
Над Ла-Гардиа висел густой туман, поэтому самолету целый час не разрешали посадку. Когда он, наконец, сел, то отскочило шасси и самолет врезался в крайнее здание, раздавив десятки людей. Она, впрочем, не пострадала и немедленно села в лимузин до Манхэттана. Проезжая через туннель «Мидтаун», лимузин потерпел аварию, и все погибли, кроме нее. Потом она тонула в бурной Восточной реке, но была спасена буксиром, который тут же дал течь и затонул. Выбравшись, наконец, на берег, она взяла такси, которое немедленно сбил бензовоз. Целой и невредимой она добралась до гостиницы и села в лифт. Но лифт упал с четырнадцатого этажа. И ей пришлось подняться на четырнадцатый этаж пешком. Она очень устала. Оказавшись в комнате, без сил опустилась на стул и сидела в ожидании всю долгую-долгую ночь. А на рассвете ей сообщили, что какой-то доктор Гай Монфорд, направляясь на яхте из Нантукки в бухту Лесная, поскользнулся на мокрой палубе и умер на месте, ударившись головой о башмак.
Мар проснулась и стала смотреть в темноту. Когда рядом зашевелился Гай, она спросила:
— Милый, металлическая штука, которую используют как полуклюз для швартов или якорной цепи, — называется «башмак»?
— Да.
— Смотри, будь поосторожней с этим старым «башмаком».
— Хорошо.
— Не падай, милый. Ради бога, не падай.
Она долго лежала без сна, занятая своими женскими мыслями, потом, наконец, уснула, прижавшись к Гаю и положив ему руку на грудь, чувствуя, как возится между ними ребенок, уснула с мыслью о том, что вопреки ужасному сну завтра вечером они все-таки будут вместе.
Глава XXXVIII
В пять утра в небе еще висела бледная круглая луна. Мар приготовила на завтрак яичницу с колбасой, и они молча ели. Она была в домашнем халате, с распущенными по плечам волосами и совсем без косметики, и Гай подумал, что в ней уживаются два очень разных человека: вечером — это прелестная, сдержанная, даже холодноватая женщина с тщательно уложенными волосами и ярко накрашенным ртом, а утром — мягкая, доверчивая, как ребенок, и такая родная.