Наконец-то он остался один. Но неожиданно ему стало страшно. «Питер, — прошептал он в тишине. — Питер?… Питер?» Не дождавшись ответа, Сэм расправил скрученную шею и стал нежно баюкать попугая, низко склоняясь к все еще теплому тельцу, ярким зеленым перышкам, забрызганным кровью. «Давайте помолимся. — Он горестно оплакивал мертвую птицу и свою бесполезную жизнь. — Давайте помолимся, черт побери, давайте помолимся».
Глава XL
В первые три дня после родов Мар была в веселом расположении духа, строила планы на будущее. Лишь несколько повышенная температура свидетельствовала о болезни. Она не нормализовалась и на четвертые сутки, а ночью у Маргрет начался сильный жар.
— Я назначил грамм стрептомицина четыре раза в день, — объяснял доктор Келси, — но вынужден был, к сожалению, увеличить дозу. Она жаловалась на шум в ушах.
— Но прошло уже четыре дня, — стоял на своем Гай.
— Да… Каверна открылась, Гай. На самом деле она была более обширной, чем показывал рентген, палочки продолжают бурно размножаться, несмотря на стрептомицин… затронуто второе легкое, заражена кровь.
— Она поправится, — упорствовал Гай.
Доктор Келси подергал косматые брови. «А ребенок держится молодцом, хотя, казалось бы, давно должен умереть. Конечно, сказать с уверенностью, что он выкарабкался, мы сможем не раньше, чем через три месяца. И вообще… все как будто встало с ног на голову… у меня даже есть ощущение какого-то фатума, Гай. Похоже, что ни от тебя, ни от меня, ни от медицины ничего не зависит, и исход предрешен.
— Она будет жить. И ребенок тоже.
— Гай…
— Не хочу ничего слушать!
Но он знал, что Мар уже не встанет. Продержится, может быть, еще несколько дней или неделю. Рентгеновские снимки оптимизма не внушали. Мар начала кашлять, жаловаться на боли в груди. Стали колоть морфий, по четверти грана каждые восемь часов, каждые шесть часов, каждые четыре часа…
— Расскажи мне о езде рысью, — прошептала она, когда Гай сел на краешек ее постели, глядя поверх ее головы на мыс Кивера, залив и «Джулию», которую, видно, уже не придется гнать в бухту Лесная. — Расскажи мне… расскажи мне…
— Когда едешь рысью, вставать нельзя. Бедра надо сильно прижать к бокам лошади и…
— И гибко держаться в седле, дорогой.
— Да, пока как следует не приноровишься.
— Не забывай, дорогой.
— Да.
— Помни все, чему я тебя учила.
— Да.
— Мы уедем на следующей неделе… в следующем месяце…
— Да.
— О Гай… О мой дорогой Гай. Ты сердишься на меня, правда? Если бы я не села тайком в яхту, если бы мне сделали кесарево сечение, со мной, наверное, сейчас было бы все в порядке… вот только для ребенка это был, может быть, единственный шанс… Не знаю… Не знаю… Я молюсь за нашего малыша, но мне жаль и себя. Мы все-таки поедем в Аризону, верно? Непременно поедем… — По щекам ее медленно катились слезы, потому что она тоже понимала, что вдвоем они уже никуда не поедут.
Гай жил словно в оцепенении. Он приезжал или приходил пешком в больницу, потом снова возвращался домой, иногда два-три раза на дню. Обычно вел себя так, как будто улицы были безлюдны, — смотрел прямо вперед через ветровое стекло или же шел, уставившись себе под ноги, — и отлично понимал, что у людей есть причина не любить и даже ненавидеть его. Он одурачил их, сыграл на их симпатиях, манипулируя ложью или полуправдой, и теперь ни от кого не ждал сочувствия — ни себе, ни даже Мар.
Впрочем, изредка кто-то заговаривал с ним или он сам перебрасывался с кем-то словом-другим. Однажды он обогнал Нэнси Месснер, которая как-то очень повзрослела за время его отсутствия. Она уволилась из «Кроникл», и глаза ее перестали быть простодушными и наивными, они смотрели теперь на мир цинично и жестко. Он поздоровался: «Привет, Нэнси». И Нэнси вдруг резко повернулась и посмотрела ему в лицо горящими от ненависти глазами: «Мужчины — свиньи, свиньи — все без исключения», — и быстро зашагала прочь, считая, видимо, что сказала все.
Мейди Боллз окинула его пренебрежительным взглядом. Эдна Уэллис от смущения не знала куда девать глаза. Даже теплая компания у Пата встретила его весьма прохладно. Отчужденно. Повернувшись к нему спиной, завсегдатаи ресторана обсуждали что-то очень тихо, и это лишало его возможности вступить в разговор. Он решил, что ноги его больше не будет у Пата. Когда все кончится, он уедет из города и на этот раз навсегда.