— Красавцем?
— Кумиром женщин.
— Добрым и замечательным, как его отец?
— Храбрым и красивым, как его мать.
Слабо улыбнувшись, она сказала:
— Все теперь кажется таким прекрасным. Обед в китайском ресторане, и наши прогулки на яхте, и наша любовь. Помнишь, как мы тушили на костре моллюсков, завернув их в водоросли, и как искали в песке наконечники стрел… А наша свадьба, дорогой? Помнишь, как Фрэнсис Треливен бренчала на расстроенном пианино, ты тогда был ужасно серьезный а маленький мистер Блассингейм прыгал вокруг нас по всей гостиной… Счастье, дорогой… счастье.
Она засмеялась. Смех был высокий и радостный. Однако через мгновение он превратился в кашель. Она попыталась сесть, но не смогла. Не отрывая от него блестящего взгляда, Мар сотрясалась от кашля, который становился все слабее и слабее, а глаза, между тем, сияли все ярче и, казалось, видели что-то недоступное ему. И не было в них ни страха, ни обиды, ни сожаления. «Счастье, дорогой…» — шептала она между приступами кашля и, наконец, очень спокойно — почти умиротворенно — закрыла глаза.
Красное солнце купалось в водах залива. Гай стоял у окна и смотрел на красные паруса, которые покачивались на красных волнах.
Он услышал, как в комнату вошел, глухо стуча по линолеуму тяжелыми башмаками, доктор Келси. Он что-то сказал Фрэн Уолкер. Зашуршали накрахмаленные простыни. «Гай…»
— Посмотри, какое солнце.
— Хочешь, я отвезу тебя домой?
— Нет, спасибо я пройдусь пешком. — Он повернулся и вышел из комнаты, не взглянув на кровать.
Когда он проходил по коридору мимо Иды Приммер, сидевшей за столиком дежурной медсестры, она сказала: «Я очень рада, что сегодня миссис Монфорд чувствует себя лучше». Он ответил: «Да, ей сейчас хорошо», — и спустился на лифте на первый этаж.
Раскинулись под теплыми лучами заходящего солнца огромные вязы. Уже целую неделю съезжались в Ист-Нортон первые отдыхающие. Одетые в бермуды и яркие рубашки, они со смехом толкались на тротуаре. Он их не замечал. Он думал, что вот, когда Джулия умерла, позвонил мистер Худ из похоронного бюро и спросил, на какую сторону она зачесывала волосы, а он не помнил. Мистер Худ попросил принести ее любимое платье, а ведь она всегда предпочитала рубашку и брюки. Нет, это не пойдет, сказали ему. А Мар совсем не носила пробора. Это он знал точно. Но любимое-то платье у нее должно быть… Только бы вспомнить.
Он налетел на встречного прохожего. «Куда тебя несет?»
— Домой. Я иду домой… — Он возвращался домой с похорон Джулии и всю дорогу обдумывал, как расскажет ей, кто там был, что говорили люди и что чувствовал он сам. Однако Джулии дома не оказалось, и это удивило его. Он на всякий случай трижды позвал ее по имени. Эхо разнеслось по пустым комнатам, и до него, наконец, дошло, что Джулия оставила его навсегда.
Солнце слепило ему глаза. Он подумал, что Мар умерла и дома его никто не ждет. Можно, конечно, пойти в «Линкольн» и напиться. Можно вывести в море «Джулию». Но назавтра он все равно протрезвеет. А яхта вернется к причалу. И он продолжал идти навстречу слепящему солнцу. Споткнувшись, прислонился к фонарному столбу у магазина Кастнера. Старый мистер Кастнер выглянул из-за выставленных в витрине рулонов яркой материи. Мимо прошла компания отдыхающих. Захихикал над ухом женский голос: «Боже, да он пьян в стельку».
Нет, он не был пьян. Выпрямившись, Гай увидел золотой крест на колокольне церкви Святого Иосифа. Он горел как солнце, проникал в мозг и притягивал к себе с такой силой, что Гай вдруг побежал. Спотыкаясь и падая, он бежал по залитым светом предзакатного солнца улицам все быстрее и быстрее, мимо супермаркета и винного магазина, черных пушечных ядер и удивленных прохожих, бежал, как слепой, к сияющему золотому кресту, пока, наконец, в полном изнеможении, не уперся в чугунные ворота церкви Святого Иосифа. Ухватившись за металлические прутья и тяжело дыша, он смотрел, как быстро садится солнце и наступают сумерки.
— О Боже… О Боже милостивый! — Гай толкнул ворота, и они со скрипом распахнулись. Тяжело волоча ноги, он поднялся по ступенькам и открыл тугую дубовую дверь. Потом двинулся к алтарю и большому распятию, тускло блестевшему в неясном свете, который пробивался через оконные витражи. Он встал на колени, изо всех сил стараясь вспомнить нужные слова, давно позабытый им ритуал. Но все попытки были тщетны, и он сказал первое, что пришло ему в голову: «Боже… Почему?… Почему Ты позволил ей умереть?… Почему?… Почему? Ведь я так сильно ее любил. Так сильно… О Боже, я любил ее… я любил ее… я любил ее…»
С минуту он беззвучно рыдал, закрыв лицо дрожащими руками. Потом очень медленно поднял голову и снова посмотрел на распятие, и вдруг ему все стало ясно, и он сказал: «Да, ребенок… ребенок… Ребенок был вначале, и теперь, в конце, снова ребенок… Грехи отцов, грехи матерей… Я все понял… Я понял и обещаю Тебе, клянусь Тебе… Если Ты сохранишь ему жизнь… Если не обойдешь его своей милостью… Клянусь, что грехи никогда не коснутся его чистой души… Я клянусь, клянусь, если он останется жив и если Ты не покинешь меня, Боже… Пойми меня… Было время, когда я молил о смерти, но теперь я молюсь за жизнь… Пойми меня и прости мне мои прегрешения, и помоги мне, Господи…» Поток покаянных слов, казалось, никогда не иссякнет, но вот, наконец, Гай опустошенно замолчал, поднялся с колен, механически повернулся и невидящим взглядом посмотрел на седого старика в черной рясе, опирающегося на изогнутую трость.