— Я готов помогать тебе во всем.
— В следующий раз я постараюсь ничего не разбить. — Она засмеялась и, словно не замечая его руки, сама выбралась на пирс. — Теперь я знаю, что чувствует моряк, — сказала она. — Качается весь мир.
Ни к чему, решила Фрэн, надевать выходное белье. У нее будет возможность еще раз продемонстрировать свое полное пренебрежение, если она наденет старое хлопчатобумажное, для повседневной носки. И никаких духов, можно только самую малость подкраситься. Ей было абсолютно не стыдно, она не чувствовала бы даже особого отвращения, если бы это был кто-то другой, не Паркер — уродливый жалкий человечишка. Но все же она испытывала страх. Конечно, бояться было нечего, она была совершенно уверена, что Паркер — не садист и не сексуальный маньяк, в общем, ничего такого — просто свихнувшийся грязный старикашка, который, возможно, и не виноват, что стал таким. Стоит лишь вспомнить его жену, эту жирную неряху…
Нет, об этом лучше не думать. Есть другие, более приятные вещи. Она будет думать о них — сейчас, на темной улице, и даже потом, когда будет возвращаться домой.
Ида Приммер спросила:
— У тебя свидание, Фрэн?
— Да.
— С Бертом, наверное?
— Нет, не с Бертом.
— Берт очень приятный. Ведет себя непринужденно, всегда шутит. К тому же, я слышала, он прекрасный адвокат. Жаль только, что здесь негде показать себя. Вот если бы он выступил на суде против Колина Юстиса, чтобы окружной прокурор выглядел круглым дураком в каком-нибудь деле с ужасным убийством, если бы оно действительно произошло где-нибудь поблизости…
— Вот только оно не произойдет, — сказала Фрэн улыбаясь и вышла на темную улицу. Когда она шла по дорожке, покрытой гравием, к больнице подъехала машина. Сначала она увидела Гая, потом с другой стороны из машины вышла миссис Макфай. По одежде было видно, что они катались на лодке.
Гай кивнул:
— Добрый вечер, Фрэн.
— Здравствуйте, доктор… Добрый вечер, миссис Макфай.
— Как Лэрри? — спросил Гай.
— Прекрасно… Когда я сдавала дежурство.
— Ну, тогда… — Он заговорил с миссис Макфай, и они направились к зданию.
Фрэн медленно шла к центру города. Под ногами у нее шуршали сухие листья, и она вспоминала, как шла когда-то по сухой листве в другом городе, далеко на западе. Она спрашивала себя, почему так бывает: когда человек открыт, добр и готов помочь, когда он не лицемерит, а искренен в своих словах и поступках, он обязательно попадает в беду, и никто его не понимает. Хотя Гай Монфорд понял бы, если бы захотел ее выслушать. Но для Гая она — только медсестра Фрэн Уолкер, умелая, терпеливая, любимица стариков и детей, глупая девчонка, которая спит с Бертом Мосли, и ему нет никакого дела до того, как она проводит свое свободное время.
Однажды она каталась с Гаем на яхте. Это было прошлым летом. Она долго умоляла его об этом. И, наконец, он уступил — видит Бог, она делала все, чтобы он обратил на нее внимание. Старалась быть веселой и остроумной, ловко расстегнула блузку почти до пояса, чтобы продемонстрировать чудесную высокую грудь; Гай не остался равнодушным — еще бы! — но и внимания особого тоже не обратил, как и потом, в этом ужасном мотеле «Робинз нест», когда он осматривал ее бок. Он даже умудрился тогда каким-то непонятным образом отвергнуть ее, не задев ее самолюбия, так что она с большим смущением застегивала блузку, чем расстегивала ее.
Бедный!.. Бедный Гай… друг юности умирает здесь, в больнице, да еще надо утешать этого ненормального Сэма Макфая и без конца лгать жене Лэрри. Кстати, очень приятная женщина, может, только излишне худая. Но, как все южанки, сдержанна, не то, что она, Фрэн, — душа нараспашку. Ей было очень жаль Гая. Представься удобный случай, она бы доказала ему свою преданность, он бы узнал, что такое любовь настоящей женщины.
Но какой смысл думать об этом?! В досаде Фрэн пнула мертвую листву и вдруг заметила, что ей осталось идти всего два квартала. Она замедлила шаги, потом на мгновение замерла на тротуаре, почувствовав, как мурашки забегали у нее по спине. Стараясь взять себя в руки, повторяя, что ей нечего бояться Паркера Уэлка, она двинулась дальше, неожиданно пожалев, что не рассказала обо всем Берту. Конечно, он был бы в бешенстве, зато ей не пришлось бы идти сейчас к неумолимо приближающейся редакции «Кроникл».
Однако она ничего не рассказала Берту. Он устроил бы, без всяких на то оснований, сцену ревности: начал бы обличать Паркера, может быть, даже избил его, потом Паркер напечатал бы очерк о чете Брискин, разумеется, с настоящими именами, и они были бы бессильны что-либо изменить. Абсолютно бессильны. Поэтому пусть уж будет, как есть. В некотором смысле она чувствовала себя мученицей, принимающей страдания не только за себя, но и за Берта. Ее вновь охватило теплое материнское чувство — она испытывала его даже тогда, когда они занимались любовью. И опять подумала, что, возможно, когда-нибудь согласится выйти за него замуж, поможет сделать карьеру и научит быть в постели абсолютно свободным и раскованным, чтобы действительно наслаждаться сексом. Такие мысли утешали и скрашивали ее путь по безлюдной улице в этот воскресный вечер.