— Он сумасшедший, — сказала мать. — Теперь все будет хорошо. Иди спать, все будет хорошо.
В тот вечер он не мог заснуть. Все смотрел на круглое отверстие от пули в оштукатуренном потолке. Теперь он тоже не может заснуть. Не может даже расслабиться. Он встал и надел свой старый костюм для морских прогулок, потом спустился в крошечную гостиную, закурил трубку и полистал медицинский журнал. Скрипела лестница, дребезжали от порывов холодного ветра оконные стекла. Он открыл входную дверь. Уже наступила ночь, морозило. Земля была покрыта снегом, который, он знал, долго не продержится, полежит одну ночь, как рассыпанный сахар, потом начнет таять, пока от него не останется лишь круглое мокрое пятно в тени за гаражом.
Лэрри был везде — часть этой темноты, и этой тишины, и этого падающего снега. Заскулил Цезарь, и Гай, вздрогнув, перевел взгляд на лодочную станцию — черную и замерзшую, с неподвижными лодками в стылом ангаре. Давно, когда его шлюп еще назывался «Медный колокол», они работали на нем с Джулией долгими зимними ночами: разводили огонь в керосиновой печке и красили рундук, потом переходили на корму… Покраска тогда заняла целую зиму, так как они устраивали себе слишком много перекуров: слишком часто пили кофе, целовались и занимались любовью, зато потом было так приятно лежать в теплой постели, застыв в объятиях друг друга, и шептать: «Я тебя люблю» и «К черту, на сегодня хватит».
Яхта была их личным убежищем — они прятались там, как прячутся в пещере дети, как уединяются где-нибудь в укромном месте молодые любовники. Случалось, что у него был поздний вызов и, вернувшись ночью, он находил дом пустым. Джулия никогда не оставляла записки, в этом просто не было необходимости. Он знал, где она, поэтому надевал кожаный пиджак и шел сквозь снег к лодочной станции. И неизменно находил ее там. Она сидела на кушетке и ждала, и он, смеясь, говорил: «Все работаешь…» В ответ Джулия лишь чуть-чуть улыбалась своими детскими губами, сморщив усыпанный веснушками нос. В такую ночь они могли так и не взяться за работу.
Он вернулся в комнату. На улице падал снег, слышно было, как опять заскулил Цезарь, и ему показалось, что Джулия ждет его на лодочной станции — давно уже ему не приходили в голову такие мысли. После случившегося несчастья она мерещилась ему везде. Десятки раз он приходил домой и звал ее, но ее нигде не было, и на яхте она его, конечно, тоже не ждала. Однажды он отправило туда, смутно надеясь встретиться с нею: с ее призраком ее нетленным духом, оставшимся витать в маленькой каюте.
Сегодня все неожиданно повторилось — этот странный холодок, гуляющий по спине, несмотря на то, что ему не было холодно, и эта неотступная мысль, что Джулия ждет его там, в темноте. Он знал об этом все время и когда принимал душ, и когда переодевался, и когда листал журнал, и когда выходил на улицу и смотрел на падающий снег. Он знал об этом все время.
Чтобы хоть чем-нибудь заняться, он подошел к проигрывателю, включил его, поставил наугад какую-то пластинку. Сначала послышался тихий скрип, затем он узнал вступительные таинственные аккорды «Праздника Победы» Шеллинга — нестройные отзвуки опустевшего поля боя, постепенно сменившиеся полонезом, потом мелодией, напоминающей танго, веселой музыкой веселой толпы, ликующей после битвы, смеющейся и танцующей в огромном зале. Неожиданно наступила тишина, и вдруг запел горн, рассыпалась барабанная дробь, и издали, неотвратимо приближаясь, послышалась мерная, четкая поступь погибших.
Танцоры кружились в вальсе, стараясь оттеснить марширующие призраки. Они танцевали и пили, и занимались любовью. Но все было напрасно, шаги мертвецов все приближались, и барабанная дробь становилась все громче, потом постепенно она смолкла, а где-то вдали горн заиграл погребение.