Он спустился по лестнице, поставил на карточный столик шахматную доску, пододвинул два складных стула. За все это время он ни разу не взглянул в ее сторону.
Они сыграли две партии, и он обе выиграл.
Пришел Сэм, почти трезвый и сильно смущенный.
— Ну и как? — спросил он.
— Он выиграл, — сказала Мар. — А я получила мат.
Глава IX
Первый сексуальный опыт Берта Мосли пришелся на четырнадцать лет. В то время, в период Великой депрессии, он жил с матерью, отцом и тремя сестрами в Белмонте, пригороде Бостона, где у отца была маленькая закусочная на углу, с проволочными стульями, кафельным полом и большим вентилятором, который медленно и бесполезно вращался душными летними ночами.
Предметом его первых вожделений была двенадцатилетняя сестра Джоани. Она спала одна в комнате на втором этаже их старого серого дома, стоявшего в тенистом переулке. Берт спал прямо над ней в мансарде. Почти под самым его окном была прикреплена самодельная пожарная лестница — толстая длинная веревка с сиденьем, которой можно было воспользоваться в чрезвычайных обстоятельствах. Но таковых не возникало. Однажды вечером, скучая и томясь, мечтая о приключениях, Берт, несмотря на строгий запрет отца, решил опробовать пожарную лестницу. Он подтянул веревку, устроился на деревянном сиденье и стал спускаться, пока не оказался вровень с окном Джоани. Он увидел ее через штору. Она, обнаженная, стояла перед зеркалом и любовалась собой. Увидев в зеркале отражение Берта, она ахнула и моментально натянула пижаму.
Берт засмеялся. «Попалась», — пошутил он. Но в горле у него появился странный комок и во рту пересохло.
Джоани сказала, чтобы он не подглядывал за ней, а Берт ответил, что он вовсе не подглядывает, а испытывает пожарную лестницу. Отодвинув штору, он спустился в ее комнату. Они сидели на кровати и строили догадки о реакции отца, когда тот узнает, что Берт нарушил его запрет, а потом Джоани принялась хихикать над проделкой Берта, а он стал ее щекотать. Когда он влез к ней под пижаму, она велела ему прекратить, отталкивая его руку, но продолжала хихикать, и через минуту они уже боролись на кровати, смеясь и шепотом переговариваясь. У Джоани расстегнулась кофточка, и рука Берта нечаянно коснулась ее еще неразвитой груди. Его словно током ударило. Он вдруг вспомнил, как увидел ее, обнаженную, перед зеркалом, и с той минуты возня на кровати имела единственную цель — дотронуться до груди Джоани, увидеть и коснуться ее, но так, чтобы сестра не догадалась, что он делает это намеренно.
Берт спускался по пожарной лестнице и на следующий вечер, и еще не один раз потом. Джоани опять смеялась. Если она и раскусила его, то никогда не подавала виду. Вечер за вечером они болтали, щекотали друг друга, боролись. Он учил ее стоять на голове и каждый раз ждал, когда ее пижама сползет к плечам, чтобы в полумраке посмотреть на ее грудь. Потом он помогал ей удерживать равновесие, скользил руками по ее телу, повторяя ничего не значащие слова вроде: «Держи ноги вместе» или «Не качайся так», или «Не бойся, я тебя держу… я держу тебя…»
Со временем мать обо всем догадалась. Встречаться стало труднее, но тем сильнее его тянуло туда. Мать ни разу ничего не сказала ему, но он был уверен, что она все знает, иначе зачем тогда каждый вечер, через десять минут после того, как он ляжет, приходить и проверять, на месте ли он. Когда ее шаги удалялись и замирали в гостиной, он в очередной раз спускался по веревке и перелезал через подоконник в комнату Джоани.
Он отдавал себе отчет, что все это нехорошо — безнравственно, грешно. Он ненавидел в себе чувство вины, которое не покидало его, но постепенно нашел способ сдерживать себя: сочинял записки, в которых божился, что впредь до Джоани пальцем не дотронется. Он запечатывал письма своей школьной печаткой, предварительно опущенной в мягкий воск свечи, и прятал письменные клятвы за рамами картин, под ковром, в ящиках стола. Потом садился на кровать и, испытывая ломоту во всем теле, хотел сделать то, что делали его товарищи, и чего, как предупредил отец, делать было нельзя, чтобы не стать потом слабым или вообще ненормальным, и поэтому он не смел этого делать. Но и сестру он решительно намеревался оставить в покое.
Дважды он нарушал данный себе обет. В первый раз это случилось, когда ему было пятнадцать лет, случилось как-то само собой в слякотный зимний день, когда Джоани демонстрировала перед ним свое вечернее платье. Второй раз он уступил пороку в жаркую летнюю ночь, когда ему уже исполнилось шестнадцать. Он пригласил Джоани искупаться при луне. Он уговорил ее войти в воду голой. Они немного поплавали, держась друг от друга на расстоянии, он болтал без умолку, сыпал шуточками и смеялся, чтобы она ни о чем не догадалась. И только на берегу, в машине отца, когда они уже одевались, он дотронулся до нее, как будто невзначай, а потом стал целовать, сильно прижав к своему обнаженному телу. Джоани шел пятнадцатый год, она уже оформилась как женщина, и тело у нее было холодным от воды и покрыто гусиной кожей. Рот у нее был влажным, она игриво сопротивлялась, смеялась и называла его глупым, пока он, наконец, не оставил ее и не пошел одеваться за машину. По дороге домой она все время болтала. А он не произнес ни слова, потому что знал, что в следующий раз он на этом не остановится. И новый, тяжкий грех уже никогда не будет прощен — ни ею, ни им самим, но Богом.