Что любовь войска к известному полководцу есть не мечта, а существенность, проводящая чудеса, то показал всему свету незабвенный для славы России Суворов, с горстию сынов ее.
Качества, которыми обладал он, обличали в нем, может быть, в большей степени государственного человека, нежели полководца. Особенно, в самых битвах, ему недоставало теперь прежней личной деятельности, причины чему надобно искать в его летах. Нельзя, впрочем, отнять у Кутузова ни быстроты взгляда, ни проницательности; обращение его внушало доверенность.
Перед Можайском, при селе Бородине, новый главнокомандующий решился дать генеральное сражение. Он не был побуждаем к тому собственным убеждением, но считал необходимым принести эту жертву общему мнению.
Еще только несколько переходов, и мы достигли села Бородина, выгодное положение которого способствовало исполнению цели князя, а посредством редутов и батарей по всей линии позиция была еще больше укреплена.
23 августа армия заняла эти позиции и встала в боевом порядке; все роды оружия заняли указанные места. […]
Когда князь проезжал по фронту армии, все приветствовали его громким «ура!». Случилось, что на правом фланге князь на минуту задержался, осматривая позицию, вдруг высоко над нами взвился орел и начал делать круги над нашими головами. Князь заметил его первый, обнажил голову и воскликнул: «Ура!» Свита, которая увидела в чудесном появлении царя птиц благоприятное предзнаменование, восторженно вторила князю.
После выбора позиции рассуждаемо было, в случае отступления, куда идти.
Были голоса, которые тогда еще говорили, что нужно идти по направлению на Калугу, дабы перенести туда театр войны в том предположении, что и Наполеон оставит Московскую дорогу и не пойдет более на Москву, а следить будет за армиею через Верею; но Кутузов отвечал: «Пусть идет на Москву».
С вершин укрепленных и неукрепленных высот бородинские солдаты как простые зрители (я говорю о правом крыле, где сам находился) и офицеры увидели наконец приближение всей французской армии. Три огромных клуба пыли, пронзенные лучами склонявшегося солнца, светлели в воздухе, три стальные реки текли почти в ровном между собой расстоянии. На полянах пестрели люди; над перелесками, немного превышавшими рост человека, сверкала железная щетина штыков. Русское солнце играло на гранях иноземной стали. Все это шло скоро, но мерно. […]
Когда все силы неприятельской армии выяснились, заревел редут Шевардинский, ожили овраги и кустарники на правом берегу Колочи и пули засновали со свистом в уровень человека, ядра и гранаты стали описывать дуги над головами наступающей армии. […]
Перед центром правого крыла большой русской линии, у подножия вооруженных высот, немного левее (если посмотреть от Москвы) от села Бородина разъезжал кто-то на маленькой бодрой лошадке (небольшом гнедом клепере), из-под фуражки его, сплюснутой на голове, выбивались пряди белых волос. Шарф повешен по-старинному, чрез плечо, на мундирном сюртуке. Ездок был среднего роста, построение тела имел коренное русское: он был дюж, широк в плечах и в это время довольно дороден, особливо в ногах заметен был какой-то отек. За ним ездили два донца, из которых один возил скамеечку.
Прибежав дробной рысью на то место, которое мы указали, генерал (это показывали его эполеты), вероятно, только что окончивший объезд линий, потому что клепер его еще дымился, этот генерал начал сходить с лошади. С каким-то болезненным усилием ступил он сперва на скамеечку, которую проворно подставил ему донец, потом на ней же уселся лицом к Шевардину. Солнце, склонявшееся на вторую половину пути, обдало его своими лучами, и я увидел Михаила Ларионовича Кутузова, нашего нового главнокомандующего.