Он уже почти доел ковригу, когда слуха его достигли далекие шаги, и вскоре на тропе появилась женщина с кувшином в руке. То была крупная, симпатичная женщина, и шла она, как человек, у которого нет ни неприятностей, ни дурных предчувствий.
Увидев Философа, сидящего у родника, она на мгновение приостановилась, а затем пошла к нему с добродушной улыбкой.
- Доброе утро вам, сэр. - сказала она.
- И вам доброе утро, мэм, - отвечал Философ. - Садитесь рядом со мною и отведайте моей ковриги.
- В самом деле, почему бы и нет, - сказала женщина и присела рядом с ним.
Философ отломил от ковриги большой кусок, передал его женщине, и та попробовала его.
- Вкусно, - сказала она. - Кто его испек?
- Моя жена, - ответил он.
- Вот как! - сказала женщина, оглядев Философа. - А знаете, вы совсем не похожи на женатого человека.
- Разве? - удивился Философ.
- Ни капельки. Женатый мужчина выглядит улаженно и устроенно: он выглядит законченным, если вы меня понимаете; а холостой выглядит неустроенным и смешным, и его вечно тянет бродить и высматривать что-то. Женатого от холостого я отличу завсегда.
- Как это? - спросил Философ.
- Очень просто, - ответила она, кивнув. - Все дело в том, как они смотрят на женщину. Женатый смотрит на тебя спокойно, как будто все про тебя знает. Для него в женщине нет вовсе ничего непонятного; а холостой смотрит на тебя очень пристально, и отводит глаза, а потом смотрит снова, так что ты знаешь, что он думает о тебе и не знает, что это ты там думаешь о нем; поэтому они всегда такие загадочные, и поэтому они нравятся женщинам.
- Как, - переспросил Философ, пораженный, - неужели холостые больше нравятся женщинам, чем женатые?
- Ну конечно, больше! - горячо ответила она. - Женщина и смотреть не станет на ту сторону дороги, где стоит женатый мужчина, если на другой стороне будет стоять холостой.
- Это очень интересно. - сказал Философ серьезно.
- А занятно то, - продолжила женщина, - что еще на дороге, как только я увидела вас, я сказала себе: "это холостяк". А как давно вы женаты?
- Не знаю, - сказал Философ. - Может быть, лет десять.
- И сколько у вас детей, мистер?
- Двое, - ответил Философ, и поправился. - Нет, у меня только один.
- Другой умер?
- У меня и был только один.
- Десять лет женаты, и всего один ребенок. - повторила женщина. Ну, дорогой мой, да вы не женатый мужчина. Чем же вы занимались-то? Не стану и рассказывать вам про всех моих детей, живых и мертвых. Но вот что я вам скажу: женаты вы или нет, вы все равно холостяк. Я это поняла, как только вас увидела. А что она за женщина?
- Довольно тощая женщина, - сказал Философ, откусив еще кусок от ковриги.
- Тощая?
- И причина того, что я заговорил с вами, - продолжал Философ, - в том, что вы - женщина толстая.
- Я не толстая! - был ее сердитый ответ.
- Толстая, - настоял Философ, - и поэтому-то вы понравились мне.
- А, ну, если вы в этом смысле... - женщина хихикнула.
- Я думаю, - продолжал Философ, с восторгом глядя на нее, - что женщина должна быть толстой.
- Сказать вам по правде, - подхватила женщина с чувством, - я и сама так думаю. Никогда не встречала тощей женщины без того, чтобы она оказалась бы стервой, и никогда не встречала толстого мужчины, чтобы он не оказался дураком.
Толстая женщина и тощий мужчина; таково естество. - добавила она.
- Именно так, - сказал Философ, наклонился и поцеловал женщину в глаза.
- Ах, грубиян! - вскрикнула женщина, загородясь от него рукой.
Философ удрученно отодвинулся назад.
- Простите меня, - начал он, - если я потревожил вашу добродетель...
- Это слово женатого человека, - сказала она, быстро встав, теперь-то я вижу; но все равно в вас очень много от холостяка, да поможет вам Господь! Пойду я домой.
И, сказав так, она опустила свой кувшин в родник и отвернулась.
- Может быть, - предложил Философ, - мне подождать, пока не вернется домой ваш муж, и попросить у него прощения за обиду, которую я ему причинил?
Женщина повернулась к нему, и глаза у нее стали большие, как блюдца.
- Что? - переспросила она. - Только попробуйте, увяжитесь за мной, я спущу собак; честное слово! - и женщина зашагала домой.
После минутного раздумья Философ пошел своей тропой через холм.
День уже вполне разошелся, и пока Философ шел себе, счастливое спокойствие окружающей природы снова вошло в его сердце и окрасило встречу с женщиной в такие оттенки, что через недолгое время она уже стала не более чем приятным и любопытным воспоминанием. Ум его снова был изрядно занят, но не мыслями, а раздумьем о том, как это он дошел до того, чтобы поцеловать незнакомую женщину?
Философ сказал себе, что так вести себя нельзя; но это утверждение было порождено лишь машинальной работой ума, изрядно поднаторевшего в различении добра и зла, ибо почти в ту же секунду Философ убедил себя в том, что сделанное им не имело ни малейшего значения. Добро и зло соприкасались и сливались друг с другом так тесно, что трудно было разделять их, а поношения, обращенные к одному из них, казались несовместимыми с его весом, тогда как другое никоим образом не оправдывало тех восхвалений, с которыми было связано. Разве зло оказывает какое-либо мгновенное, или хотя бы отдаленное, воздействие на жизнь, которое не было бы тут же уравновешено добром? Но эти тонкие рассуждения волновали Философа недолго. Ему не хотелось погружаться в какие-либо самокопания. Достаточно было просто чувствовать себя хорошо. Почему мысль так неотделима от нас, так неотвязна? Мы не знаем о существовании какого-либо внутреннего органа, пока тот не выходит из строя, и тогда это знание начинает мучить нас. Не должна ли деятельность здорового мозга быть такой же незаметной и такой же полноценной?
Почему нам приходится мыслить вслух и путешествовать от силлогизма к следствию, осторожничая с выводами и не доверяя посылкам? Мысль, как мы ее знаем, - болезнь, не более. Здоровый ум должен выдавать суждения, а не свою работу. Наш слух не должен слышать голоса сомнений и не обязан выслушивать "за" и "против", в которых мы вечно теряемся и путаемся.
Дорога лентой вилась по горам. По обеим ее сторонам тянулись кусты и заросли - небольшие тугие деревца, державшие всю свою листву в руках и предлагавшие ветру попробовать вырвать из их цепкой хватки хоть один листок. Холмы вздымались и опадали, раскрываясь и дыбясь повсюду, куда хватало глаз. Тишину теперь прерывало журчание ручья. Где-то вдали мычала корова, долго, монотонно и протяжно, а то из ниоткуда в никуда проносилось блеяние козы. Но большую часть времени стояла тишина, звеневшая мириадом маленьких крылатых жизней. Поднимаясь на гору, Философ наклонялся вперед, энергично топая ногами и пыхтя, будто бык, от прилива жизненных сил. Спускаясь под гору, он отклонялся назад и позволял своим ногам делать все, что им заблагорассудится. Разве они не знали, что надо делать? - удачи им, и вперед!
На дороге Философ увидел старуху, ковылявшую впереди. Она опиралась на палку, и руки у нее были красные, распухшие от ревматизма. Хромала старуха по той причине, что в ее бесформенные тапки попали камешки. Одета она была в жалчайшее тряпье, какое только можно вообразить, и тряпки были связаны такими хитрыми узлами, что, однажды надев, одеяние ее уже невозможно было снять. На ходу старуха ворчала и бормотала себе под нос, и губы ее ходили ходуном, словно каучуковые.
Философ вскоре нагнал ее.
- Доброе утро, мэм, - сказал он.
Но та не услышала: похоже, она прислушивалась только к боли в ногах из-за камешков.
- Доброе утро, мэм, - сказал Философ снова.
На этот раз она услышала его и ответила, медленно обратив к нему свои старушечьи выцветшие глаза:
- И вам-то доброе утро, сэр, - сказала она, и Философ подумал, что лицо у нее, пожалуй, доброе.
- Что такое случилось с вами, мэм? - спросил Философ.
- Да вот боты мои, сэр, - ответила она. - Полно камней в них, я уж просто еле хожу, Господи, помоги мне!
- А почему бы вам их не вытряхнуть?