— Тощая?
— И причина того, что я заговорил с вами, — продолжал Философ, — в том, что вы — женщина толстая.
— Я не толстая! — был ее сердитый ответ.
— Толстая, — настоял Философ, — и поэтому-то вы понравились мне.
— А, ну, если вы в этом смысле… — женщина хихикнула.
— Я думаю, — продолжал Философ, с восторгом глядя на нее, — что женщина должна быть толстой.
— Сказать вам по правде, — подхватила женщина с чувством, — я и сама так думаю. Никогда не встречала тощей женщины без того, чтобы она оказалась бы стервой, и никогда не встречала толстого мужчины, чтобы он не оказался дураком.
Толстая женщина и тощий мужчина; таково естество. — добавила она.
— Именно так, — сказал Философ, наклонился и поцеловал женщину в глаза.
— Ах, грубиян! — вскрикнула женщина, загородясь от него рукой.
Философ удрученно отодвинулся назад.
— Простите меня, — начал он, — если я потревожил вашу добродетель…
— Это слово женатого человека, — сказала она, быстро встав, теперь-то я вижу; но все равно в вас очень много от холостяка, да поможет вам Господь! Пойду я домой.
И, сказав так, она опустила свой кувшин в родник и отвернулась.
— Может быть, — предложил Философ, — мне подождать, пока не вернется домой ваш муж, и попросить у него прощения за обиду, которую я ему причинил?
Женщина повернулась к нему, и глаза у нее стали большие, как блюдца.
— Что? — переспросила она. — Только попробуйте, увяжитесь за мной, я спущу собак; честное слово! — и женщина зашагала домой.
После минутного раздумья Философ пошел своей тропой через холм.
День уже вполне разошелся, и пока Философ шел себе, счастливое спокойствие окружающей природы снова вошло в его сердце и окрасило встречу с женщиной в такие оттенки, что через недолгое время она уже стала не более чем приятным и любопытным воспоминанием. Ум его снова был изрядно занят, но не мыслями, а раздумьем о том, как это он дошел до того, чтобы поцеловать незнакомую женщину?
Философ сказал себе, что так вести себя нельзя; но это утверждение было порождено лишь машинальной работой ума, изрядно поднаторевшего в различении добра и зла, ибо почти в ту же секунду Философ убедил себя в том, что сделанное им не имело ни малейшего значения. Добро и зло соприкасались и сливались друг с другом так тесно, что трудно было разделять их, а поношения, обращенные к одному из них, казались несовместимыми с его весом, тогда как другое никоим образом не оправдывало тех восхвалений, с которыми было связано. Разве зло оказывает какое-либо мгновенное, или хотя бы отдаленное, воздействие на жизнь, которое не было бы тут же уравновешено добром? Но эти тонкие рассуждения волновали Философа недолго. Ему не хотелось погружаться в какие-либо самокопания. Достаточно было просто чувствовать себя хорошо. Почему мысль так неотделима от нас, так неотвязна? Мы не знаем о существовании какого-либо внутреннего органа, пока тот не выходит из строя, и тогда это знание начинает мучить нас. Не должна ли деятельность здорового мозга быть такой же незаметной и такой же полноценной?
Почему нам приходится мыслить вслух и путешествовать от силлогизма к следствию, осторожничая с выводами и не доверяя посылкам? Мысль, как мы ее знаем, — болезнь, не более. Здоровый ум должен выдавать суждения, а не свою работу. Наш слух не должен слышать голоса сомнений и не обязан выслушивать «за» и «против», в которых мы вечно теряемся и путаемся.
Дорога лентой вилась по горам. По обеим ее сторонам тянулись кусты и заросли — небольшие тугие деревца, державшие всю свою листву в руках и предлагавшие ветру попробовать вырвать из их цепкой хватки хоть один листок. Холмы вздымались и опадали, раскрываясь и дыбясь повсюду, куда хватало глаз. Тишину теперь прерывало журчание ручья. Где-то вдали мычала корова, долго, монотонно и протяжно, а то из ниоткуда в никуда проносилось блеяние козы. Но большую часть времени стояла тишина, звеневшая мириадом маленьких крылатых жизней. Поднимаясь на гору, Философ наклонялся вперед, энергично топая ногами и пыхтя, будто бык, от прилива жизненных сил. Спускаясь под гору, он отклонялся назад и позволял своим ногам делать все, что им заблагорассудится. Разве они не знали, что надо делать? — удачи им, и вперед!
На дороге Философ увидел старуху, ковылявшую впереди. Она опиралась на палку, и руки у нее были красные, распухшие от ревматизма. Хромала старуха по той причине, что в ее бесформенные тапки попали камешки. Одета она была в жалчайшее тряпье, какое только можно вообразить, и тряпки были связаны такими хитрыми узлами, что, однажды надев, одеяние ее уже невозможно было снять. На ходу старуха ворчала и бормотала себе под нос, и губы ее ходили ходуном, словно каучуковые.