Склон становился все круче, и под ноги постоянно попадались камни. Философ не видел и на дюйм вперед, и поэтому выставил вперед руки, как слепой, мучительно пробирающийся наощупь. Через некоторое время он совсем изнемог от холода и усталости, но не решился присесть где-нибудь; темнота была такой плотной, что пугала его, и ошеломляющая, мощная тишина тоже его пугала.
Наконец, вдалеке он различил покачивающийся мерцающий свет, и пошел к нему напрямик через верески, камнеломы и мокрые болотины. Выйдя к свету, Философ увидел, что это факел из толстых веток, пламя которого колеблется на ветру.
Факел был укреплен на большом гранитном выступе железной скобой. Сбоку от него в скале виднелся черный проем, и Философ, сказав:
— Я войду внутрь и посплю там до утра, — вошел в него.
Почти сразу проход свернул вправо: там был укреплен еще один факел. Завернув за угол, Философ на мгновение застыл в немом восхищении, а затем прикрыл лицо и склонился до земли.
КНИГА III
Два бога
Глава XII
Кэйтилин Ни Мурраху сидела одна в маленькой пещере за Гортом-на-Клока-Мора. Ее компаньон ушел по своему обыкновению погулять солнечным утром и поиграть на своей свирели в безлюдных зеленях, где, быть может, его блуждающие мечты внимали манящей их сладости. Кэйтилин сидела и размышляла. Последние несколько дней пробудили ее тело, но пробудили также и ум, поскольку за одним пробуждением следует другое. Печаль, навещавшая ее раньше, когда она ходила за скотиной своего отца, снова пришла к ней, но сейчас она уже знала ее. Она знала, о чем нашептывает ей ветер на луговом склоне холма, и чему у нее не было имени — то было Счастье. Оно высвечивалось ей постепенно, но еще не было видно.
Жемчужно-перламутровый призрак, почти бестелесный, слишком легкий, чтобы коснуться его руками, и слишком возвышенный, чтобы о нем говорить. Пан сказал ей, что он — даритель счастья, но он дал ей лишь непокой, волнение и тоску, которую нельзя было утолить. Снова Кэйтилин ощущала жажду, и не могла ни сформулировать ее, ни даже распознать ее сколько-нибудь точно. Ее новорожденная Мысль обещала ей все, что угодно, как и Пан, и дала — Кэйтилин не могла сказать, что она не дала ей ничего или дала что-то. Границы было слишком трудно определить. Она нашла Древо Познания, но со всех сторон вокруг него высилась черная стена, скрывая от нее Древо Жизни — стена, которую не могла преодолеть ее мысль, несмотря на то, что инстинкт ей подсказывал: стена эта обрушится перед нею; но инстинкт не может действовать, когда мысль вышколила его в науке неверия; и эта стена не будет побеждена, пока Мысль и Инстинкт не обручатся, и первенец от этого союза будет назван Победителем Стены.
Так, после покойного томления неведения беспокойное томление мысли постигло Кэйтилин — терзания ума, который на протяжении бессчетных поколений корчился в муках, рождая экстаз, пророчество, в исполнении которого поклялось человечество, прозревая сквозь всевозможные пелены и сомнения; видение веселья, в котором невинность утра не будет больше чужда нашей зрелости.
Пока она размышляла таким образом, вернулся Пан, слегка разочарованный тем, что не нашел никого, кто мог бы послушать его игру. Она усадила его рядом с собой, но вдруг снаружи раздался громкий хор поющих птиц. Тихие и текучие каденции, певучие флейты, сладостные трели детства сошлись и заиграли, затанцевали повсюду вокруг. Округлая, мягкая нежность песни поднималась и опадала, ширилась и полнилась и, поднявшись до предела, на миг прерывалась и рождалась снова, еще нежнее и прекраснее в своей возвышенности, пока исподволь эта проникновенная мелодия не превращалась в верх сладости, круто опускаясь и радостно возвращаясь на миг к восторгам ее товарищей внизу, раскатывая экстаз пения, которое в один миг радовало весь мир и грустных людей, что ходят по нему; затем пение прервалось так же внезапно, как началось, проход закрыла быстрая тень, и в пещеру вошел Ангус О'г.
Кэйтилин испуганно вскочила со своего места, и Пан тоже сделал движение, чтобы подняться, но тотчас же снова сел в своей небрежной, вольной позе.
Бог был строен и скор в движениях, будто ветер. Волосы обрамляли его лицо золотыми цветами. Глаза у него были мягкие и танцующие, а губы улыбались тихой сладостью. Вокруг его головы вечно кружилось кольцо поющих птичек, и когда он говорил, голос его раздавался сладостно из самого средоточия сладости.