— Если бы у меня было что-нибудь лучше, оно было бы твоим, — сказала она вежливо Тощей Женщине с Инис-Маграта.
— Спасибо тебе, — ответила Тощая Женщина, — это было очень хорошо. Не начать ли теперь мне? Мой муж задумался, и мы не сможем помешать ему.
— Не заботься, — сказала Седая Женщина, — счастье мне недоступно, и, кроме того, я уважаемая женщина.
— Это более чем так, воистину.
— Я всегда делала то, что нужно, тогда, когда нужно.
— Я буду последним человеком в мире, кто отрицал бы это, — с теплотой ответила Тощая Женщина.
— Ну так и хорошо, — сказала Седая Женщина, и начала разуваться. Она встала посреди комнаты и поднялась на носки.
— Ты — достойная, уважаемая леди, — произнесла Тощая Женщина с Инис-Маграта, и тогда Седая Женщина стала вращаться быстро, и все быстрее, пока не превратилась в сплошное движение; через три четверти часа поскольку была очень крепкой — она замедлилась, стала видимой, покачнулась и упала рядом со своим покойным мужем, и на лице ее было красота, едва ли не превосходившая красоту его лица.
Тощая Женщина с Инис-Маграта шлепнула детей и отправила их спать, затем зарыла два тела под очагом, а затем, с некоторым трудом, оторвала мужа от его медитаций. Когда он начал воспринимать обыденную действительность, она пересказала ему все, что случилось, и сказала, что он один виноват в этой печальной утрате. Он ответил:
— Яд вырабатывает противоядие. Конец сокрыт в начале. Все тела растут на скелете. Жизнь — накидка смерти. Я не лягу спать.
Глава III
На следующий день после этого печального события Михаул МакМурраху[4], фермер с маленькой фермы поблизости, пришел в сосновый лес, нахмурив лоб. У двери маленького домика он сказал:
— Господь со всеми, кто здесь, — и вошел внутрь.
Философ вынул трубку изо рта:
— Господь с тобой, — ответил он и вернул трубку на место.
Михаул МакМурраху обвел пальцем комнату:
— А где другой? — спросил он.
— А!.. — сказал Философ.
— Он, должно быть, вышел?
— Должно быть, — ответил Философ без выражения.
— Ну, да не важно, — сказал гость, — потому что у вас у самого мудрости столько, что впору открывать лавку. Я пришел сегодня по той причине, что хотел попросить вашего почтенного совета насчет стиральной доски моей жены. Она у нее всего пару лет, и последний раз она пользовалась ею, когда стирала мою воскресную рубашку и свою черную юбку с такими красными штучками на ней — знаете?
— Никоим образом, — ответствовал Философ.
— Ну, и ладно; в общем, доска пропала, и моя жена говорит, что ее взяли или эльфы, или Бесси Хэнниган — вы знаете Бесси Хэнниган? У нее усы, как у козы, и хромая нога…
— Никоим образом, — ответствовал Философ.
— Все равно, — сказал Михаул МакМурраху. — Она доски не брала, потому что моя жена поймала ее вчера и два часа заговаривала ей зубы, а я тем временем обшарил все углы в ее доме — доски там не было.
— И не могло быть, — сказал Философ.
— Может быть, тогда ваша честь расскажет, где она?
— Может быть, — ответил Философ. — Ты слушаешь?
— Слушаю, — сказал Михаул МакМурраху.
Философ придвинул стул поближе к гостю, так что они соприкоснулись коленками. Он оперся ладонями на колени Михаула МакМурраху:
— Стирка и мытье — обычай экстраординарный, — сказал он. — Нас обмывают по приходе в этот мир и по уходе из него, и от первого мытья нам нет никакого удовольствия, а от последнего — никакой пользы.
— Ваша правда, сэр, — сказал Михаул МакМурраху.
— Многие люди считают, что обмываниям помимо этих мы обязаны одной лишь привычке. Тогда как привычка есть постоянство действия, это самая отвратительная вещь, и от нее очень трудно избавиться. Поговорка скажется там, где писание смолчит, и безумства наших праотцов нам важнее, чем процветание нашего потомства.