Год 1736, март, 22 дня. Санкт-Петербург. Дом Франческо Арайя.
На следующий день после выходки Пьетро Мира сеньор Франческо Арайя заболел. Больше всего на свете придворный капельмейстер любил золото и славу. И вот бедный скрипач, которого он когда-то из милости принял в капеллу, заработал за день больше чем он за все время пребывания в России. И все разговоры были только о его шутке, а про кантату Арайя все словно забыли.
Сеньора Дорио даже пожалела капельмейстера.
— Вы больны, сеньор. И вам не стоит так переживать. В сущности ничего не случилось.
— Не случилось? — Арайя дал волю своему гневу. — Этот проходимец, место которому на виселице, заграбастал больше 100 тысяч! Ты хоть понимаешь дура, что такое 100 тысяч? И он так же опозорил меня с ожерельем, который ты, шлюха, нацепила себе на шею. Я подарил за 2 тысячи, а он за 10 тысяч. Богач!
— Снова вы несносны и грубы, сеньор. Неужели вас так мучает ревность? Я не думаю, что вы столь влюблены в меня.
— Нет. Меня мучает этот шут! Я бы сам заплатил 10 тысяч за то чтобы видеть его на плахе. Он пригласил сюда нового тенора Деера! И пригласил без согласования со мной. Но я же придворный капельмейстер! Я, а не Мира!
— Но он позвал сего музыканта по просьбе императрицы. Да и голос у Деера просто божественный.
— Проклятый кастрат!
— Он заплатил за свой голос большую цену, но этот голос стоит того.
Франческо выругался и сказал Дорио:
— Я бы перегрыз и тебе глотку, но ты мне нужна. Без тебя упадут и мои доходы. Ты должна заставить императрицу своим голосом забыть про Деера, который приехал сюда благодаря негодяю Мира!
— Возможности моего таланта не безграничны, сеньор! Вы слишком многое просите.
— Змея! — прошипел он. — Пошла прочь! Я не желаю тебе видеть!
Дорио поняла, что в этот момент капельмейстера лучше не трогать. Его грызла зависть, самый большой его порок. Потому она оделась и потихоньку вскочила из дома….
Год 1736, март, 22 дня. Санкт-Петербург. Дом Артемия Петровича Волынского.
Волынский просмотрел бумаги и счета и отбросил их в строну. Его управляющий стоял рядом и смотрел на барина. Он не понимал, отчего тот сердиться. Ведь он привез ему хорошую сумму.
— Две с половиной тысячи! — проговорил Волынский. — Доходы с моих имений в коих 16 000 крепостных душ! И сие за год! Ты понимаешь, Василий?
— Понимаю, барин. В сей год удалось собрать даже недоимки. Ваши имения дают много больше чем имения соседей. В том могу поручиться. У князя Щербатова и тысячи нет. Я его управляющего хорошо знаю.
— Отчего я не шут, Василий? — неожиданно спросил Волынский слугу.
— Не понял вас, Артемий Петрович.
— Слыхал, историю про Адамку Педрилло?
— Дак многие про то говорят в Петербурге. Но думаю что большинство тех баек брехня.
— Он заработал около 120 тысяч рублей всего за день! И то не брехня. Сам видел. Тенор императорский новый, кастрат Деер, всего несколько дней как в Россию приехал. А жалования уже ему положили в год — 40 тысяч. Ванька Балакирев дом получше моего имеет. А Кульковский? А Лакоста? При нашем дворе хорошо быть шутом. И я завтра поеду Лакосте кланяться.
— Отчего так, барин? — не понял управляющий.
— Да от того, что шуты в нашем государстве при императрице нынешней сила большая. Бирен не гнушается Адамкой Педрилло. И императрица им не нарадуется. Только и говорит про шутку с женитьбой на козе. Думать надобно, как карьеру придворную далее продвигать.
— Дак и ты не последний человек при дворе императрицы, барин.
— Не последний, но и далеко не первый. Я пока обер-егермейстер, а хочу скоро в кабинет-министры выскочить. Слишком много прожектов в голове моей. Слишком много…..
Год 1736, март, 22 дня. Санкт-Петербург. Дом Пьетро Мира.
Сеньор Пьетро Мира недавно нанял собственный дом и нанял слуг, число коих было теперь не меньше чем у Франческо Арайя. И сеньора Дорио посетила его уже во второй раз в новых апартаментах.
— Арайя в бешенстве? — сразу понял это по лицу любовницы Пьетро.
— Он не просто в бешенстве, он готов тебя убить. И даже меня прогнал. Милость к тебе императрицы отравляет его словно яд.
— Вот и пусть сдохнет от бешенства, — засмеялся Пьетро. — Я по нему не заплачу.
— Скажи, Пьетро, а тебе самому было не противно лежать в кровати с козой?
— Нет. В этой стране нет понятия противно или нет. В этой стране есть — угодно сие императрице или не угодно. И если угодно, то не противно. Кто посмеет меня осудить, если сама императрица смеялась моей шутке? Да и плевать мне на их осуждение. Сама посмотри на князя Волконского, что в шутах вместе со мной служит. Ему пинки и зуботычины дают в присутствии всего двора. И его зятья Бестужевы над теми шутками вместе с императрицей потешаются.