Я не могла вымолвить ни слова — мой разум отказывался принимать услышанное. Николя мне симпатизирует, в то время как его сыну я неприятна?
— Прости, если обидел, — спохватился Жозеф. — Ты классная вообще, только стрёмная немного. Ну, не в моём вкусе, то есть. Хорошо, что это взаимно. Одной занозой в заднице меньше.
Даже когда я, спасаясь от Николя, с разбегу впечаталась в забор, мне не было так больно. Одно его слово ранило как сотни заострённых копий. Наверное, теперь, сплошь утыканное ими, моё сердце походило на ощетинившегося морского ежа. Вот что бывает с теми, кто забыл своё место и возомнил себя главной героиней сказки. Сказки, они для Золушек и Белоснежек, красивых и образцово-правильных, а таким, как я, отведена роль вздыхающей по принцу массовки, любовь которой ему как заноза в заднице.
"В моём окне дождь — в твоём окне свет, в моём окне ты — в твоём меня нет", — с печальной усмешкой вспомнила я строку из горячо любимой мной песни Дины. Затуманивающая взгляд пелена слёз отступила. Уж что-что, я прятать свои чувства, когда того требовала ситуация, я умела превосходно.
— Ты ошибся, — улыбнулась я. — У меня есть жених. Как я могу любить кого-то ещё?
— Да я уже понял. — Жозеф не заметил, что мои губы предательски подрагивают. — Но мы всё равно друзья?
— Разумеется. — Я едва сдерживала слёзы.
— Отлично. Тогда, до встречи.
— Прощай.
В тот день земля подо мной так и не разверзлась, хотя я очень этого ждала. Не разверзлась она и на второй день, и даже на третий, так что, провалявшись остаток недели в жуткой депрессии, я решила, что надо прекращать это бесполезное саморазрушение: раз уж от любви я не расцветаю, а зацветаю, как протухшее болото, то и ну её, эту романтику. Есть ведь ещё в жизни работа, учёба (у заочников сессию никто не отменял), самосовершенствование, наконец. А про "лямуры" и в книгах почитать можно.
Увы, одного из аспектов, призванных вытеснить из моей жизни невесёлые мысли о романтике, я чуть было не лишилась. Пелагея Поликарповна, строго взглянув сквозь очки на вновь готовую приступить к работе труженицу, заявила:
— А вы, девушка, вообще кто?
— Ну как же, я Аня Иванова. Я тут работаю, — неуверенно, опасаясь, что в моё отсутствие начальница была повержена в неравной битве со склерозом, пролепетала я.
Владычица библиотеки, однако, опровергла сии опасения.
— Работают, Кротопупс, ежедневно с девяти утра до шести вечера, а то, чем вы здесь занимаетесь, называется тунеядством. — Пелагея Поликарповна воззрилась на огромный безобразный портрет Николя, будто обращалась к нему, а не ко мне. — Подумать только, исчезла на неделю без предупреждения, и делай, что хочешь. Как ещё наглости назад явиться хватило? Она, видите ли, здесь работает!
Я вытерпела все упрёки начальницы с безропотной покорностью: после того, как мне два раза кряду разбили сердце, я чувствовала с ней некое духовное единение, ведь, если верить слухам, личная жизнь у Пелагеи Поликарповны сложилась куда хуже, чем у меня. Муж её, предыдущий староста села, был человеком странным и, как выяснилось впоследствии, нечистым на руку. Его махинации всплыли пару лет назад, когда в Крутом Куяше объявилась Бадя с документами, подтверждающими, что село теперь находится в её собственности. Оказалось, что староста, хитро обойдя закон, продал находящиеся в его ведении земли Бадиным родителям-миллионерам, и теперь всем сельчанам придётся съехать, бросив честно нажитое добро. К счастью, Бадя оказалась девочкой порядочной и не по годам смышленой, поэтому с ней удалось договориться по-хорошему: жители сделали её новой старостой, а она в благодарность отказалась от прав на землю. Прежний же староста прикарманил денежки и скрылся в неизвестном направлении, бросив жену и шестнадцатилетнюю дочь. Для девушки предательство отца стало таким ударом, что её парализовало. Лежит с тех пор бедняжка пластом дома, а матери приходится её выхаживать, да ещё и на жизнь им обеим зарабатывать…
— Кротопупс, вы меня внимательно слушаете? — Пелагея Поликарповна недоверчиво заглянула в мои наполнившиеся слезами жалости глазами, не подозревая, что вызвала их вовсе не своими проповедями.
— Да! — Я вздрогнула и всё же расплакалась.
— Вижу, вы осознали свою вину и раскаиваетесь.
— Очень, неимоверно, безгранично, крайне, жутко, несказанно, чрезвычайно, ужасно раскаиваюсь, — с искренним сочувствием выдала я все пришедшие на ум эпитеты к глаголу "раскаиваться".
— Ну что ж… — Морщинки на челе начальницы слегка разгладились.
Увы, последствия моей вынужденной отлучки оказались куда ужаснее, чем я могла себе представить. Меня, ходившую в школу во вторую смену и безжалостно игнорировавшую первые пары в институте, обязали появляться на работе ровно в девять утра.
— И чтобы как штык! — грозно тыча мне в лицо пальцем, отрезала Пелагея Поликарповна.
По дороге домой я размышляла, как вырвать у утра хотя бы пару драгоценных минут сна. Решила, что время на приведение себя в порядок из утренних процедур можно вычеркнуть: всё равно от недосыпа буду выглядеть не лучшим образом, а между умыто-причёсанным монстром и неумыто-непричёсанным монстром разница невелика. Больше ничего дельного придумать не успела: отвлёк знакомый силуэт, возникший на дороге.
"Вадька", — сердце ухнуло вниз. Во всей этой суматохе я совсем забыла о нём. Даже не вспомнила ни разу о единственном парне, которому хоть немного нравилась. Мне не было прощения. Вадька тоже так считал. Поравнявшись со мной, бывший поклонник даже не остановился, лишь досадливо кинул через плечо:
— Шалава.
Улыбка на моих губах растаяла, как брошенный в горячую кашу кусочек масла, а в глазах предательски защипало. На улице мне ещё кое-как удалось сдержать слёзы, но, едва оказавшись дома, я, вместо того, чтобы заняться ужином, уронила голову на кухонный стол и разразилась рыданиями. В таком состоянии меня и застал Ямато. Из положительного: при виде моей низвергающей водопады слёз физиономии, он едва не подавился яблоком. Из отрицательного: такой поворот событий скорее развлёк его, нежели заставил сопереживать несчастной страдалице. Вслед за Ямато пожаловала и тётя. Прекрасно, все в сборе! Наверное, мне стоит пойти в актрисы — на выступлениях будут аншлаги.
— Анечка, ты чего это? — обеспокоено спросила родственница.
Её нежный, заботливый голос поднял во мне новую волну жалости к себе, и, перемежая слова судорожными всхлипами, я простонала:
— Ууу, Вадька, ууу, меня так оп-пустил.
— Что она говорит? Не пойму. — Тётя повернулась к Ямато.
— Вадька у меня такой пупсик? — неуверенно предположил тот.