Так что не шибко удивился Якуб Дубонос, когда остановилась подле дома бричка и холоп, сидевший верхом на запряженном коне, кликнул хозяина. Отряхнул с рубахи и бороды опилки, поплевав на ладони, пригладил волосы, обрадованным медведем поспешил навстречу гостям: важных прислал бог заказчиков. В ферязи[5] светлого заморского сукна и красных сафьяновых сапожках Данила Мордасов был, Мещанской слободой управлять поставленный. Второго — бритого, с желтым шелковым платком на шее, в черном кургузом кафтане и в белых чулках, по которым сразу видно, что человек из Кукуя, из Немецкой слободы, — Якуб не знал. Лишь подумалось сладко: неужто и на Кукуе, где своих портных хватает, про его, Якуба Дубоноса, искусное шитье прослышали?
В пояс Мордасову поклонился, на двери рукой показал — входите, мол, гости дорогие, не гнушайтесь домом. Да Мордасов — словно и не бывал в этом доме никогда, не пробовал Якубовой браги, не шил тут за «бог заплатит» свои ферязи.
— Отрока твоего, Дубонос, надобно нам видеть.
Насторожился отец Куземки, в глаза дворянину тревожно глянул:
— Это с чего же — неужто натворил что?
Хохочет Мордасов, довольный, на кукуйца оглядывается — потеху, мол, немчина, видал? Тот с улыбочкой кивает, басурман, — дикари, дескать, чему же удивляться.
— В съезжую отвезем — дознаемся, натворил чего иль нет!
Но глаза у Мордасова незлые, шутит насчет съезжей — избы, где уважению к порядку учат кнутом.
— Дубина ты стоеросовая! Десятский[6] я тебе — за гилью[7] черноногой бегать? Сказывают, смышленный у тебя малец и голосом приятный, — потому приехали.
Не может уразуметь Дубонос: к добру или не к добру то, что слышит от Мордасова. Брови на переносице сдвинул, молчит.
— Комедиантом сына твоего хочет господин Грегори сделать, — что есть сие, понимаешь? — Мордасов возле дома портновского терпеливый, не натешился еще даровой своей ферязью.
Комедиантом? Розово-голубое, пестро-крикливое, ярморочное смутным воспоминанием зашевелилось у Дубоноса в голове.
— Это как — потешником? Игрецом? Так ведь грех то, господин…
— Скривился! — захохотал Мордасов вновь. — Царева служба грешной не бывает, дурак! Да говоришь не по чину много, время у особ казенных крадешь. Где он, дармоед твой, зови.
А Куземка уже тут как тут. За отцову спину прячется, ногой о ногу чешет — не только лопухов, холера, а и крапивы за сараем полно. Слышал, что дворянин о нем хорошее говорил, вот и застеснялся, будто девка перед сватами. И Климка рядом, рот раскрывший, — не знает, то ли завидовать дружку, то ли сочувствовать. Нос у него облупленный, у Климки, уши торчком, глазами — хлоп, хлоп — растерянно моргает.
Мордасов Куземку оглядел, плечами пожал, на немца оглянулся — ну как, берем? А тот на Климку показывает, морщинами на бритом, бабьем лице двигает, — и этого, мол, тоже.
— Помыться, рубахи чистые надеть и быть наготове — подводы поутру подъедут, в школу на Кукуй повезут.
И вот уже лишь след в пыли от брички да конские яблоки. И возле дома испуганные мужики да парни.
Всякие есть в их слободе мастера. Комедиантов еще не бывало.
«Мыслю, государь, есть выход…»
Не ведали и ведать в Мещанской слободе не могли, какая беседа давеча произошла в Теремном дворце — кремлевских хоромах царской семьи.
Утомленный тщанием в вечерней молитве, царь отдыхал в ожидании трапезы. Слюдяные окна, разрисованные травами и птицами, пропускали в покои мерклый свет. Красное сукно вокруг — на полу, на стенах, на лавах у стен — оттеняло бледность, даже синеватость царского чела.
Было ему теперь от рождения сорок четыре, этому тихому, богобоязненному человеку, всея Великой и Малой и Белой России самодержцу, как называют его в государственных бумагах. А выглядит намного старше. Всю жизнь более всего почитал он нехитрые семейные радости, домашние утехи, минуты просветления в молитве, — а как же часто приходилось надевать на хилые плечи походную епанчу и на долгие месяцы разлучаться с родными, — идти на чужбину с войском, воевать Руси города и веси. Всю жизнь не выносит вида крови, не ест по понедельникам, средам и пятницам мясного, изнуряет себя постами, — а в пытных узилищах[8] не убавляется работы заплечных дел мастерам: то соляной бунт державу сотрясает, то медный, то Стенька-антихрист кровавое затевает гульбище…