— А почему? — спросил удивленный музыкант.
— Ах, дорогой Понс, — ответил нотариус, — в наши дни всякий молодой человек, будь он урод уродом, все равно имеет дерзость претендовать на шестьсот тысяч франков приданого, на невесту благородного звания, красавицу, умницу, получившую отличное воспитание, без недостатков — словом, на совершенство...
— Значит, моей родственнице не так-то легко выйти замуж?
— Она просидит в девушках до тех пор, пока папаша с мамашей не решатся дать за ней в приданое поместье Марвиль; если бы они захотели, она уже была бы виконтессой Попино... Но вот и господин Бруннер, сейчас мы приступим к чтению брачного контракта и акта об учреждении банкирского дома «Бруннер и компания».
После того как гости были представлены друг другу и обменялись рукопожатиями, родители невесты предложили Понсу подписать брачный контракт, и около половины шестого, прослушав чтение параграфов, все перешли в столовую, где был сервирован роскошный обед, какие обычно задают коммерсанты, когда хотят отдохнуть от дел; впрочем, обед этот свидетельствовал о связях Граффа, хозяина гостиницы «Рейн», с лучшими парижскими поставщиками. Ни Понс, ни Шмуке никогда не ели так вкусно. Там подавали такие блюда, что просто уму непостижимо!.. Лапша неслыханной нежности, корюшка несравненного копчения, форель из Женевы под настоящим женевским соусом и такой ликер к плумпудингу, что знаменитый лондонский доктор, которого считают его изобретателем, и тот бы удивился. Из-за стола встали в десять часов вечера. Количество выпитого вина, и рейнского и бургундского, поразило бы парижских денди, ибо трудно представить, сколько крепких напитков поглощают немцы, не теряя при этом спокойствия и хладнокровия. Для этого надо самому побывать на обеде в Германии и воочию убедиться, как бутылки сменяют одна другую, будто волны на прекрасном средиземном побережье, и исчезают так быстро, словно немцы обладают такой же способностью поглощения, как губка и песок; но все проходит благопристойно и без французской шумливости; речи их так же рассудительны, как и самая пылкая импровизация ростовщика; лица краснеют в меру, как у невест с фресок Корнелиуса или Шнорра, то есть чуть приметно, и воспоминания струятся медленно, как дым из трубок.
В половине одиннадцатого Понс и Шмуке очутились на скамейке в саду, по обе стороны от бывшего флейтиста; они, сами не зная чего ради, излагали, растолковывали друг другу свой характер, убеждения и постигшие их беды. В самый разгар этого попурри душевных излияний Вильгельм заговорил о своей мечте женить Фрица, но на этот раз с хмельным красноречием и настойчивостью.
— А что вы скажете о таком проекте для вашего друга Бруннера? — крикнул Понс в ухо Вильгельму. — Очаровательная, благоразумная девушка, двадцать четыре года, из отличной семьи, отец занимает высокий пост в суде, сто тысяч франков приданого и миллион в перспективе.
— Погодите, — ответил Шваб, — я сейчас же поговорю с Фрицем.
И вскоре оба музыканта увидели Бруннера, который прохаживался мимо них по саду со своим другом и каждый по очереди в чем-то убеждал другого. Понс, который хотя и не был совсем пьян, все же чувствовал легкость в мыслях прямо пропорциональную тяжести в голове, видел Фрица Бруннера сквозь прозрачную дымку винных паров; и ему почудилось, что на лице у того написана жажда семейного счастья. Вскоре Шваб подвел к г-ну Понсу своего друга и компаньона, и тот горячо поблагодарил его за хлопоты, которые музыкант соглашался взять на себя. Во время последующего разговора два старых холостяка — Шмуке и Понс — всячески расхваливали брак и в простоте душевной даже отпустили каламбур, что-де «без брака мужчина брак». Когда почтенные коммерсанты, бывшие почти все под хмельком, угощаясь мороженым, чаем, пуншем и пирожными в будущей квартире будущих супругов, узнали, что глава банкирского дома собирается последовать примеру своего компаньона, веселье достигло апогея.
В два часа ночи старые музыканты, возвращаясь домой по бульварам, философствовали напропалую о том, как хорошо аранжирован сей бренный мир.
На следующий день Понс отправился к своей кузине, супруге председателя суда, от всего сердца радуясь, что может отплатить добром за зло. Какая благородная, возвышенная душа! И все с этим согласятся, ибо в наш век Монтионовскую премию дают тем, кто исполняет свой долг, следуя евангельским заветам.
«Ах, они будут по гроб жизни обязаны своему блюдолизу!» — думал он, сворачивая на улицу Шуазель.
Человек, довольный собой, как Понс в эту минуту, человек светский, человек осторожный, внимательней пригляделся бы к супруге председателя суда и ее дочери, вернувшись к ним в дом; но наш бедный музыкант был наивен, как дитя, как художник, верящий в нравственную красоту так же свято, как верил он в то, что искусство прекрасно. Он был в восторге, что Сесиль с матерью его обласкали. Старичок, уже двенадцать лет глядевший водевили, драмы и комедии, разыгрываемые на сцене, не распознал гримас комедии общественной, к которым он, вероятно, слишком привык. Тот, кто бывает в парижском высшем свете и кто понимает, что именно иссушило душу и тело председательши, пылавшей страстью только к почестям и обуреваемой желанием прослыть добродетельной, кто понимает лицемерное благочестие и надменный характер этой женщины, привыкшей к беспрекословному повиновению домашних, тот легко себе представит, какую злобу затаила она против бедного родственника с того самого дня, когда попалась впросак. Ясно, что за сугубым вниманием скрывались отложенные до поры до времени планы мести. Первый раз в жизни Амели оказалась неправой в глазах мужа, которым она привыкла распоряжаться, да еще она должна была любезно принимать виновника своего поражения!.. Такие комедии можно наблюдать только в святейшей коллегии кардиналов или в капитулах монашеских орденов, где маску лицемерия не снимают годами. К трем часам, когда г-н де Марвиль вернулся из суда, Понс только что закончил рассказ о чудесных обстоятельствах своего знакомства с г-ном Фридрихом Бруннером и о всем, что касалось вышеназванного Фридриха Бруннера. Сесиль приступила прямо к делу, осведомившись, как одевается Фридрих Бруннер, какой он комплекции, высок ли ростом, какого цвета волосы, глаза, и, заключив по этим данным, что у Фридриха благородная внешность, выразила восхищение его великодушным характером.
— Дать пятьсот тысяч франков товарищу по несчастью! Ах, маменька, мне обеспечены собственный выезд и ложа в Итальянской комедии...
И Сесиль даже похорошела при мысли, что сбудутся все чаяния матери; исполнятся те надежды, в осуществление которых она уже перестала верить.
Супруга же председателя суда сказала только:
— Моя милая дочурка, через две недели ты можешь быть замужем.
Матери всегда зовут дочурками своих двадцатитрехлетних дочерей!
— Надо все-таки время, чтобы собрать сведения, — сказал председатель суда. — Я не отдам дочери первому встречному...
— Относительно сведений могу сказать, что все документы составлялись в конторе Бертье, — ответил старый музыкант. — Относительно же самого молодого человека, дорогая сестрица, помните, что вы мне говорили! Ну, так ему за сорок, у него лысина в полголовы. В семейной жизни он видит тихую пристань, где бы укрыться от бурь, я его не разуверял; всякие бывают вкусы...
— Тем больше оснований повидать господина Фридриха Бруннера, — возразил председатель суда. — Я не хочу отдавать свою дочь за человека болезненного.