Магус приобрел два полотна Рафаэля, которые упорно разыскивались рафаэлеманами, так как следы этих картин были потеряны. Магус приобрел подлинный портрет возлюбленной Джорджоне, той самой, из-за которой погиб художник. Все остальные портреты, считающиеся оригиналами, — только копии этого шедевра, оцененного самим антикваром в пятьсот тысяч франков. Старому еврею принадлежит первоклассное полотно Тициана «Положение во гроб», написанное для Карла V и посланное великим художником великому императору вместе с собственноручным письмом; это письмо Тициана даже приклеено внизу картины. Ему же принадлежит оригинал, вернее, образец, по которому были написаны тем же художником все портреты Филиппа II. Остальные девяносто семь картин не уступают этим в талантливости и красоте. Магус презирал Лувр, где замечательные полотна гибнут от солнца, лучи которого проникают сквозь окна, как сквозь линзу. Картинные галереи должны освещаться сверху. У себя в музее Магус собственноручно открывал и закрывал ставни, уделяя своей коллекции не меньше забот и внимания, чем своему другому кумиру — дочери. Да, старый маньяк, влюбленный в свои картины, хорошо знал законы живописи! Он считал, что произведения искусства живут своей особенной жизнью, непрестанно меняются, красота их зависит от освещения, оживляющего краски. Он говорил о картинах так, как когда-то говорили о тюльпанах голландцы; специально приходил полюбоваться дорогим его сердцу шедевром в те часы, когда он сиял во всей своей красе, когда небо было безоблачно и ясно.
Надо было видеть этого старикашку — настоящая живая картина в окружении неподвижных картин, — маленький, в обтрепанном сюртучишке, в шелковом жилете десятилетней давности, в засаленных панталонах, плешивый, худой, беззубый, крючконосый, морщинистый, с трясущейся взъерошенной седой бороденкой, с грозно заостренным подбородком, с горящим, как и у его псов, взглядом, с сухими костлявыми руками — стоит и улыбается, созерцая гениальные творения! Еврей среди своих трех миллионов — навряд ли есть в мире другое столь же колоритное зрелище. Роберу Медалю, нашему знаменитому актеру, при всей его гениальности, далеко до такого поэтического образа. Париж — город, в котором водится особенно много оригиналов-фанатиков, создавших себе ту или иную религию. Лондонским чудакам в конце концов надоедает молиться на своего кумира, так же как надоедает им жить; а в Париже мономаны живут в счастливом духовном сожительстве с предметом своей страсти. Там часто идет этакий скромно одетый Понс или Элиас Магус, идет с независимым видом, словно он непременный секретарь Французской Академии, никуда не спешит, на женщин не заглядывается, магазинами не интересуется, просто так себе гуляет, в кармане пусто, в голове, по-видимому, тоже — и никак не поймешь, какого звания и состояния такой человек. Ну, так знайте — это коллекционер с миллионным капиталом, одержимый, который готов пойти даже на преступление ради того, чтобы получить старинную чашку, картину, редкую вещь, как это и случилось однажды с Элиасом Магусом в Германии.
Таков был эксперт, к которому Ремонанк предложил сводить тайком тетку Сибо. Сам Ремонанк не упускал случая посоветоваться с Элиасом Магусом, когда встречался с ним на бульварах. По рекомендации Магуса Абрамка не раз ссужал деньгами бывшего маклака, честность которого была хорошо известна старому еврею. Шоссе Миним находилось в двух шагах от Нормандской улицы, и оба заговорщика, собиравшиеся вместе обстряпать выгодное дельце, через десять минут были уже там.
— Сейчас я вам покажу самого богатого из всех бывших антикваров, самого крупного парижского знатока...
Тетка Сибо очень удивилась, увидев небольшого роста старичка в оборванном лапсердаке, чинить который отказался бы даже Сибо; старичок следил за работой художника, реставрировавшего картины в холодном зале обширных покоев первого этажа; Магус взглянул на привратницу холодным и хитрым, как у кошки, взглядом, и ей стало жутко.
— Вы за чем, Ремонанк? — спросил он.
— Надо бы оценить тут кое-какие картины; к кому, как не к вам, обратиться, чтоб узнать, сколько за них не жалко; я ведь не вы, у меня тысячей не водится, я бедный торговец.
— Где это? — спросил Элиас Магус.
— Вот привратница из того дома, мы с ней договорились, потому как она ведет хозяйство у этого самого господина...
— Как фамилия владельца картин?
— Господин Понс! — сказала тетка Сибо.
— Что-то не слыхал, — отозвался с невинным видом Магус, незаметно наступив на ногу реставратора Морэ.
Художник знал цену понсовского собрания и, услышав его имя, сразу насторожился. Хитрость старого еврея могла провести только Ремонанка и тетку Сибо. Магус с первого взгляда оценил умственный уровень привратницы, ибо глаз его был точен, как весы для взвешивания золота. И Ремонанк, и тетка Сибо, конечно, не знали, что Понс и Магус не раз мерились силами. Действительно, эти ярые коллекционеры завидовали друг другу. И сейчас у старого еврея даже голова закружилась. Он и надеяться не смел проникнуть в сераль, который так тщательно охранялся. Во всем Париже только понсовский музей мог соперничать с музеем Магуса. У еврея проявилась та же страсть, что и у Понса, но на двадцать лет позднее. Для него музей Понса был так же недоступен, как и для Дюсоммерара, потому что он тоже был профессиональным торговцем. И Понс и Магус оба ревниво оберегали свои сокровища. Ни тот, ни другой не искали славы, к которой обычно стремятся владельцы коллекций. Возможность осмотреть редкостное собрание скромного музыканта для Элиаса Магуса было такой же удачей, как для женолюба пробраться в будуар красавицы, которую скрывает от него ревнивый друг. Почтительное обращение Ремонанка с этим чудным стариком и уважение, которое всегда внушает реально ощутимое могущество, даже если оно непонятно, подействовало на тетку Сибо, и она присмирела и притихла. Она утратила властный тон, которым разговаривала у себя в швейцарской с жильцами и со своими двумя господами, беспрекословно согласилась на все условия и обещала в тот же день провести старого еврея в музей Понса. Это было все равно что привести врага в крепость или вонзить кинжал в сердце Понса, ведь в течение десяти лет он строго-настрого наказывал тетке Сибо никого не пускать к нему в музей и не расставался с ключами; пока привратница разделяла взгляды Шмуке на антикварные вещи, она не нарушала приказания. Действительно, добряк Шмуке, называвший все эти великолепные художественные произведения «безделюшками» и сетовавший на пагубную страсть Понса, внушил ей пренебрежительное отношение ко всей этой старине и надолго обезопасил музей Понса от всяких вторжений.
С тех пор как Понс слег, Шмуке заменял его в театре и в пансионах для девиц. Бедный немец видал своего друга только по утрам и за обедом, ведь для того чтобы хватило на жизнь, ему приходилось работать за двоих. И он выбивался из сил, ибо горе его надломило. Видя, как он, бедняга, огорчается, и ученицы и сослуживцы по театру, которым он рассказал о болезни Понса, постоянно справлялись о здоровье старого музыканта; Шмуке был так опечален, что даже совершенно равнодушные люди придавали своему лицу то сокрушенное выражение, каким парижане встречают известие о катастрофе. Добряк немец чувствовал, что его силы тоже иссякают. Его мучило и собственное горе, и болезнь друга. И случалось, он пол-урока повествовал о своем несчастье; он вдруг прекращал занятия и так искренне скорбел о больном друге, что юные ученицы не прерывали его обстоятельного рассказа. Между двумя уроками он забегал домой проведать Понса. С ужасом видел он, как пустеет их общая касса, как растут расходы на больного, которые тетка Сибо за последние две недели умышленно раздувала, чтобы напугать бедного учителя музыки, но все его страхи побеждало мужество, которое он раньше не подозревал в себе. Впервые в жизни ему хотелось заработать побольше, столько, чтобы не терпеть недостатка в деньгах. Случалось, что ученица, искренне растроганная судьбой обоих друзей, спрашивала Шмуке, как он решается оставлять Понса одного, и тогда он отвечал с той святой улыбкой, которой улыбаются наивные, не подозревающие обмана люди: