— Мамзелле, ми имеем мадам Зибо! Она есть кляд, бриллиант! За Понсом я буду ухашиватъ как за один принц!
Итак, когда Шмуке выходил из дому, тетка Сибо оставалась полной хозяйкой в квартире. Ну как мог Понс, ничего в рот не бравший уже две недели, настолько слабый, что не имел сил без посторонней помощи перейти в кресло, пока привратница перестилала ему постель, как мог он следить за этим «ангелом-хранителем»? Совершенно ясно, что, пока Шмуке завтракал, тетка Сибо отправилась к Элиасу Магусу.
Она поспела домой в ту минуту, когда немец прощался с больным другом; с тех пор как ее вразумили насчет богатства Понса, она больше не отходила от холостяка, не спускала с него глаз! Она усаживалась в удобное кресло в ногах кровати и, чтоб развлечь Понса, занимала его сплетнями, на которые так падки женщины ее сорта. Дальше будет видно, с какой дьявольской хитростью вкралась она в доверие к Понсу, как подольщалась к нему, какую проявляла заботу, внимание. Напуганная предсказанием заветной колоды мадам Фонтэн, привратница поклялась осуществить свой злодейский замысел чисто моральным воздействием и таким путем добиться, чтобы хозяин не позабыл ее в завещании. В течение десяти лет она не знала, какое богатство собрано в понсовском музее, и теперь решила предъявить ко взысканию свою десятилетнюю преданность, честность и бескорыстие. Уже двадцать пять лет она вынашивала в сердце змею — змею алчности, и с того самого дня, как слова Ремонанка, блеснувшие золотом, пробудили эту змею к жизни, она вскармливала ее всей скверной, которая таится в глубине человеческого сердца; в дальнейшем мы увидим, как она следовала тем советам, что нашептывала ей эта змея.
— Ну, как наш ангелок, попил как следует? Полегчало ему? — спросила она Шмуке.
— Нитшуть не полегшаль, увашаемая мадам Зибо, — ответил немец, утирая слезы.
— Нельзя же так убиваться, господин Шмуке, что же теперь делать... Если бы мой Сибо умирал, я и то так не расстраивалась бы. Я вам, значить, говорю, наш ангелок крепкого здоровья. А потом ведь он, кажется, всю жизнь скромником прожил! А скромники ой как долго живут! Он сильно болен, ничего не скажешь, но я, значить, уж постараюсь, я его выхожу. Не расстраивайтесь, идите куда вам надо, я с ним побуду и послежу, чтоб он выпил ячменный отвар.
— Если би не ви, голюбушка мадам Зибо, я би до смерти себья вольноваль, — сказал Шмуке, в приливе благодарности обеими руками пожимая руку своей доброй хозяюшке.
Тетка Сибо вошла в спальню к Понсу, утирая глаза.
— Что с вами, мадам Сибо? — спросил Понс.
— Да это господин Шмуке всю душу мне вымотал — плачет по вас, как по покойнику! — пожаловалась она. — Хоть вам и плохо, да зачем же хоронить раньше времени? А меня это так расстроило! Господи боже мой, ну где еще найдешь такую дуру, уж очень я привязчивая, полюбила вас больше, чем своего Сибо! Ведь в конце концов кто вы мне? Родственники-то мы только по Адаму, а вот честное слово, как дело до вас коснется, так у меня душа и заноет. Вот хоть сейчас руку дам на отсечение, само собой левую, только бы вы опять встали, зажили по-прежнему, начали бы опять кушать да старьевщиков обхаживать... Если бы у меня ребенок был, вот его бы я, верно, так, как вас, любила! Ну, выпейте, золотце мое, нуте-ка, полный стакан! Да пейте же, сударь! Доктор Пулен сказал: «Если господин Понс не хочет отправиться на Пер-Лашез, пусть воду ведрами пьет». Ну, так пейте, ну же!..
— Да я пью, мадам Сибо... Пью, кажется, уж больше и пить-то некуда.
— Вот так! Теперь хватит! — сказала привратница, принимая пустой стакан. — Бог даст и поправитесь! У господина Пулена был один такой больной, как вы, только за ним никто не ходил, дети его покинули, так он от этой самой болезни умер, а все потому, что мало пил!.. Вот и надо пить, так-то, мой голубок! Два месяца всего, как его схоронили... Если вы, наш дорогой, не встанете, господин Шмуке тоже не жилец на этом свете, так и знайте... он что дитя, честное слово, ягненок, а не человек; а вас как любит! Жена мужа и то меньше любит!.. Ни пьет, ни ест, исхудал за эти две недели не меньше вашего, а у вас у самого только кожа да кости... Я даже ревную, потому как я к вам очень привязанная; но я себя до того не допускаю, аппетита я не потеряла, какой там! Оттого, что я целый день по лестнице вверх и вниз бегаю, у меня ноги просто подкашиваются, вечером как мертвая на кровать валюсь. Ради вас бедного моего муженька совсем забросила, теперь его сестра Ремонанка кормит, а он на меня ворчит, что все невкусно. Ну, я ему говорю, надо потерпеть, не могу же я вас бросить, когда вы больны. Во-первых, вам так плохо, что без сиделки никак нельзя! А чтоб я здесь сиделку потерпела, когда я за вами уже десять лет хожу и все ваше хозяйство у меня на руках... Они все на еду жадные! за десятерых жрут, им вина, сахара подавай, им и грелку под ноги, и всякие удобствия... А потом они норовят больного обокрасть, если он им в завещании ничего не откажет... Пусти сегодня сюда сиделку, а завтра или картины, или чего другого не досчитаешься...
— Ах, не уходите от меня, мадам Сибо! — воскликнул Понс вне себя от страха, — Не уходите!.. Ничего чтоб здесь не трогали!..
— Я тут, — сказала тетка Сибо, — пока сил хватит, не уйду... будьте покойны! У доктора Пулена, может, что и было на уме насчет ваших сокровищ. Недаром он хотел навязать вам сиделку... Как я его отчитала! «Только меня одну господин Понс признает, — так я ему и сказала, — он ко мне привык, а я к нему». Доктор и замолчал. А сиделки все до одной воровки! Я этих баб терпеть не могу!.. Вот сейчас я вам расскажу, какие они пролазы... Был такой случай, один старый господин... мне это доктор Пулен сам рассказал... так вот женщина тут одна тридцати шести лет, мадам Сабатье, бывшая торговка туфлями на рынке Пале, — знаете те торговые ряды в Пале, что потом снесли...
Понс кивнул головой.
— Ну, так дела у этой женщины шли неважно, потому как муж у нее был пьяница и помер от алкоголического удара, но она была красавицей, надо прямо сказать, только ей это не помогло, хоть у нее, говорят, адвокаты дружки были... Вот, как она впала в бедность, она и начала за роженицами ухаживать, живет она здесь на улице Бар-дю-Бек. А потом пошла в сиделки к одному старику, который болел, простите за выражение, мочепочниками, так это в него, как в арлезианский колодец, трубку вставляли, за ним все время уход был нужен, так она у него в комнате на складной постели и спала. Подумать только, дела какие! Вы мне скажете: «Для мужчин ничего святого нет! Все они такие эгоисты!» Ну, так вот, разговаривала она с ним, — сами понимаете, она все время при нем, развлекала его, рассказывала разные истории, вот как мы сейчас с вами судачим... и узнала она, что его племянники — у больного старика племянники были, — что его племянники просто аспиды; много он от них горя видел, и до болезни-то они его довели. Так вот, сударь вы мой, она выходила этого самого старика, а он на ней женился, и ребенка она с ним прижила, такой крепыш, его еще мадам Бордевен, та, что мясную на улице Шарло держала, крестила, они родственницы... Вот уж это повезло так повезло!.. Я замужем, а детей у меня нет, и должна сказать, виноватый тут Сибо, уж очень он меня любит, потому что, если бы только я захотела... Ну, хватит об этом. Что бы мы с мужем делали, будь у нас дети, у нас ведь ни гроша за душой, это после тридцати-то лет честной работы! Одно утешение, чужого добра у меня вот ни на столечко нет. Никогда я никого не обидела... Да чего там толковать, скажем, вы мне сколько там ни на есть по завещанию откажете, — это я так к примеру говорю, почему не поговорить, раз через полтора месяца мы вас на ноги поставим и вы опять по бульварам гулять будете. Ну, так вот, если бы вы мне даже сколько там ни на есть и отказали, так я все равно до тех пор не успокоюсь, пока не разыщу ваших наследников и не отдам им все дочиста... Я как огня боюсь тех денег, что не в поте лица заработаны. Пусть бы меня уговаривать стали: «Мадам Сибо, да что вы так волнуетесь; вы их честно заработали, ходили за своими господами, как за малыми детьми, каждый год экономию не меньше чем на тысячу франков наводили...» Ведь, по чести сказать, у другой кухарки на моем месте уже десять тысяч на книжке бы лежало. Пусть мне кто хошь говорит: «Ваш почтенный хозяин поступил правильно, оставив вам пожизненную ренту» — я это только так, к примеру. Так вот нет же! никакой во мне корысти нет... И бывают же такие женщины, что когда выгодно, так они ласковы. Только какая же цена их доброте?.. В церковь я не хожу, времени нет; но мне совесть не позволит... Да вы не волнуйтесь так, золото мое!.. Не расчесывайтесь! Господи, как вы пожелтели! Такой желтый, такой желтый, ну просто коричневый стали... Вот поди ж ты, каких-нибудь три недели болеете, а уже желтый, как лимон!... Честность — это богатство бедняков, надо же чтоб и у нас какое ни на есть богатство было. Во-первых, даже если бы вы на краю могилы стояли, я бы первая вас уговаривала, чтобы вы все господину Шмуке отказали. Это ваша прямая обязанность, потому как он — вся ваша семья! Он вам, как собака хозяину, предан.